Земля! Свежая земля с могилы!
Горпина уверяла: если ее съесть — упырь не тронет.
Сьлядек повалился на колени, пытаясь запустить пятерню в могильный холм. Как бы не так! Земля только с виду казалась рыхлой. А на самом деле — мерзлые комья. С трудом удалось растереть один в ладонях. Сунул добычу в рот: чуть не стошнило, но Петер пересилил себя, заставил проглотить, потянулся за другим комком… Навстречу из-под земли сунулась грязная рука с плоскими, щербатыми ногтями. В лунном свете рука отливала металлом. Вопль застрял в глотке вместе с недожеванным грунтом. Помутилось в голове. Кажется, он пытался отползти в сторону, но лишь сучил ватными ногами. А из могилы уже выбирался мертвец! Черный, страшный, курящийся паром, лицо из железа ковано: ржавое, одутловатое. С явственным скрипом поползли вверх чудовищно длинные веки. Мертвец отдирал их от щек с заметным усилием, храпел загнанной клячей…
Петер сунулся лбом в край холма. Укусил ближайший ком, стараясь быстро прожевать.
— …ты ш-шо… ш-шо творишшшшь?.. Г-голодный?
— У-у! — замотал головой несчастный лютнист, давясь горькой дрянью. — Не трожь меня! Я землю ем!
— З-за… з-зачем?
Голос у мертвеца тоже был изъеден ржой, подстать лицу.
— Чтоб ты меня не тронул! — взвыл бродяга, удивляясь покойницкой бестолковости. Осенив себя крестом, он отважился глянуть на восставшего мертвеца: тот, трудно моргая, пялился в ответ. Потом тоже перекрестился (Сьлядека чуть родимчик не хватил!) и спросил, отвернув дикую харю:
— Эй, добрый человек… А что, скажем, нет ли у тебя чего-нибудь съестного?
— Не ешь меня! Ты не должен! Я землю…
— Вишь, дурной! чортов сын! Люпус ты шелудивый эст! — упырь явно осерчал, выказывая недюжинное образование. — Еда в мешке, говорю, имеется? Я землю употреблять, как ты, не желаю…
— Есть, есть! — заторопился Петер. Руки-ноги оттаяли, судорога отпустила. Торбу в шинке набили харчами под завязку; кольцо жареной колбасы, благоухая, нашлось прямо сверху. — Держи! Вот еще хлеб…
— Спаси тебя Христос! Ей-богу, в животе как будто кто колесами стал ездить…
Далее речь благодарного мертвеца сделалась неразборчива: он набил рот колбасой с хлебом и радостно зачавкал, поглощая чужой заработок. Пальцы лютниста, шаря в торбе, наткнулись на головку чеснока; это придало Сьлядеку храбрости. Чеснок от нежити — первейшее средство.
— Лови!
Сердце сдавило мохнатой лапой.
Чеснок от нежити — первейшее средство.
— Лови!
Сердце сдавило мохнатой лапой. Ой, что будет, что сейчас будет!..
Занятый важным делом вурдалак кивнул с умилением. Даже не очистив, сунул чеснок в пасть, с хрустом отгрыз половину. Смачно харкнул шелухой; выдохнул ядрёный перегар, спеша заесть колбаской.
— А вот если бы, к примеру, в сей торбе отыскался славный порцион горелки? По здравому рассуждению, хоть чарку выпить на ночь, и то на пользу!
Подавая нахалу оплетенную лозой бутыль, Сьлядек едва не выронил Одаркин гостинец, потому как углядел в расстегнутом вороте, на шее у мертвяка — крестик! Чистое серебро, на гайтане из кожи. Что ж это получается? Серебро ему в радость, крест нательный за счастье, чеснок харчит так, что за ушами трещит, горелку хлещет…
— Ты, значит, что? Ты живой, значит?!
— Буль-буль, — согласился лже-упырь, целуя бутыль взасос.
— Долгим сном заснул, да? Я слыхал, если долгим сном заснуть, могут закопать…
Новый Петеров знакомец пожал плечами, стараясь не глядеть на собеседника:
— Мабуть, что так…
— Ох, напугал! Я-то иду! цвинтарем из шинка! дай, думаю, сыграю для новопреставленного… А ты навстречу!.. я землю ем, давлюсь, гадкая она… со страху чуть не помер!..
От последних слов «воскресшего» аж передернуло. Он коротко, дико зыркнул на лютниста, но быстро отвел взгляд снова. Лицо дрогнуло, оживая:
— А не в обиду будь сказано, пан бандурист, как звать тебя?
— Петер. Петер Сьлядек.
— Душевно рад знакомству. А я, чтоб не соврать, буду…
Музыкант сомневался, верно ли разобрал имя сквозь чавканье, но вроде бы отставного покойника звали Фомой Прутом, — а то как бы даже и не Фомой Трупом! — но это вряд ли.
— А что, Петро, не махнуть ли нам в шинок? — вдруг загорелся Фома. — Непристойно мне хорошего человека объедать. Да и горелка кончается…
Он с сожалением встряхнул бутыль, где оставалось меньше трети.
— Нельзя тебе в шинок! — взволновался Петер. — Там козаки! поминки! чертенята под лавками! Ты и слова молвить не успеешь, как они тебя — колом! Или заседлают и в Царьград!..
— Пожалуй, что и такие чудеса на белом свете творятся, — раздумчиво молвил Фома, после чувствительного глотка передавая бутыль владельцу. Размышляя о чудесах, в молчании, под луной и снегом, допили они остатки. Хмель, затаившийся в утробе Сьлядека, вернулся, придавая мыслям необычайную, родниковую ясность.
— Пойдем ко мне в гости! Тут недалеко, на хуторе… Я у вдовушки одной обретаюсь, она тебя в глаза не видела. Скажу: приятель, замерзли…
— Ползет кто-то…
Тревога в голосе Фомы передалась Сьлядеку. Вглядевшись в кресты, серебряные от луны, он вынужден был согласиться: действительно, некий человек полз по цвинтарю в их сторону. Беззаботно, дивясь своей былой пугливости, Петер сплюнул через губу: