Отныне — хватит!
Свой дом, свое хозяйство, никто тебе не указ. Эх, заживем!
Покойного дядю Юста было, конечно, жаль. Но совсем чуточку: виделись они редко, последний раз — на свадьбе. Жил дядя Юст бобылем, в Яблонце, за перевалом. Места глухие, но люди в Яблонце, по всему видать, обретались хорошие. Вот, гонца прислали, дядину волю передать. Обещали хозяйство до приезда наследников в сохранности держать, не дать дому впасть в запустение. Молодожены собрались быстро: кто ж от счастья откажется?! За год и нажили-то крошку с поварёшкой; лошадь с телегой у тестя в долг взяли. Потом вернуть надо будет, но это не беда. Гонец из Яблонца сказал: и лошадь вам от дяди-покойника досталась, и дом с огородом, и полоска на косогоре, и овец три дюжины, и гусей-уток навалом.
Не было гроша, и вдруг золотой!
Ползет назад заросшая колея, оставляя в прошлом дрязги-неурядицы. Впереди — небо без края, синее, праздничное; еще шаг — упадешь в него с криком восторга, растворишься… Поздняя весна соками бурлит, яблони-дички в цвету, невесты лесные. Дубы на красавиц любуются, шумят одобрительно темной зеленью. Птицы с ума посходили: каждая товарок перещебетать силится. Черный дрозд, молодчина, соловьем заливается. Никогда не скажешь, что дрозд. И на сердце легко.
— Слыхал, Вацек, чего про Яблонец сказывают?
— Ну?
— Будто люди там живут счастливые!
— Да?
— Балда! У этих людей в животе удача сидит, как ребеночек. Свернулась калачиком, дремлет. Чтоб себе удачу родить, надо такого за подол дернуть, тайком кукиш скрутить и слово правильное шепнуть…
— Мамаша, небось, наболтала? А, Минка?
Вацек на ходу обернулся, подмигнул жене.
— Вечно ты… — смутилась Минка. Даже на сносях, будущая мать и хозяйка, она смущалась по-детски, мгновенно, густо заливаясь краской. — Кто из Яблонца приедет, хоть в гости, хоть на ярмарку, все как на подбор: веселые, румяные. А одеты так, что нашего войта завидки берут! Неспроста, говорю тебе!
— Куда уж спроста! Наш войт у нищего дурачка бублик увидит, его завидки берут! А на Смерть-Тещиной горе, слыхала, змеюка шестикрылая живет. Серафимой кличут. По ночам в хаты пробирается и молоко пьет. Ведрами. Кто откажет в молочке, тому грешный язык клещами рвет. А в Кривошлатском бору деда Искру Замерзая видели: одноногий, о трех руках.
Ведрами. Кто откажет в молочке, тому грешный язык клещами рвет. А в Кривошлатском бору деда Искру Замерзая видели: одноногий, о трех руках. В деснице топор, в шуйце — свистулька детская, а в третьей — заяц. По деревьям скачет.
— Кто — заяц?!
— Дед!
— Да ну тебя! — притворно надулась Минка. Щеки ее зарделись уже не смущением, а здоровым румянцем. Сейчас она была диво как хороша. — Я тебе серьезно, а ты… Не веришь, и не надо. А я верю. Счастливые люди в Яблонце живут. И мы теперь счастливые станем!
— Да разве я против? Кому счастья не хочется? Из Закрючинцев в Яблонец: ай, хорошо звучит! На новом месте, приснись жених невесте…
— Вацек!
— Это я про тебя, Минка. Женой звать не привык, а невестой — оно ничего. Приятно…
Вацек внезапно осекся и уставился куда-то вбок. Минка проследила за взглядом мужа и тоже притихла. Из леса наперез телеге выходил мужик. Надо сказать, вид у мужика был самый что ни на есть подозрительный, можно сказать — разбойный. Волосы колтуном, взгляд бычий, исподлобья. Лицо сплошь заросло редкой льняной бородой, откуда торчали сухие иглы сосны. Рубаха от века не стирана, на плече вырван целый клок, грубые портки на коленях вымазаны бурым: грязью или чем похуже… Вацек придержал лошадь, встал ближе к телеге, как бы невзначай нащупал взятый в дорогу чекан. Минка съежилась, глядя на незнакомца во все глаза, которые у нее разом стали «по семь грошей каждый».
При ближайшем рассмотрении разбойник оказался едва ли старше Вацека. Грозный вид вблизи вызывал сожаление: колтун, небось, чешется, борода не борода, а чистая скорбь души, рубаху зашить некому… Гость был безоружен, простой палки, и той не имел.
Вздохнув с облегчением, Вацек убрал ладонь с чекана.
— В Яблонец, — утвердительно, сам себе сообщил незнакомец, остановясь в двух шагах от лошади. Ковырнул грязным пальцем в правом ухе, сморкнулся в кусты и неожиданно осведомился:
— За удачей? Ну-ну… Юстовы наследнички, значит…
Здороваться он и не подумал. Обиженный, Вацек счел нужным ответить тем же. То есть, вообще не ответить. Лесовик по-хозяйски обошел телегу, осматривая скарб: словно приценивался.
— Бедно живете, — сплюнул сквозь зубы; хорошо хоть не на телегу. — Ничего, в Яблонце разговеетесь, зажируете. О, хлебушек! Свежий. Давай!
Тон лесовика был ничуть не просительным, а внаглую требовательным. Вацек хотел было послать нахала на Смерть-Тещину гору к шестикрылой змеюке-Серафиме, но в последний миг раздумал. Парень, видать, голоден. Неужто он, Вацлав Хорт, такой скареда, что голодному куска хлеба пожалеет?! Стыдно. Что яблончане скажут, если узнают?
— На, держи.
Щедро отломил треть буханки, протянул незнакомцу.
Даже не поблагодарив, тот впился в хлеб крепкими зубами. Сглотнул, дернув кадыком.
— Добрый хлебушек. Давай остаточек.
На миг Вацек потерял дар речи. Но быстро пришел в себя: