— Я пошел, — сказал маг, поднимаясь. — Ясь, скажи Ендриху с Люкердой, пусть догоняют. У меня предчувствие: сегодня, с Божьей помощью…
Он замолчал, словно усомнился в своих словах или побоялся сглазить.
— Пойдем, Каролинка. Не будем заставлять Джакомо ждать.
— Ой, пойдемте, мейстер Марцин!..
Когда дверь захлопнулась, лютня под столом вдруг отозвалась жалобным стоном. Будто проснулась. Или хотела что-то сказать.
— Ты иди, — корчмарь старался не глядеть Петеру в лицо. Так бывает, когда наболтаешь лишнего, в дороге или по пьянке, и хочешь побыстрее распрощаться со случайным собеседником, дабы разойтись навсегда. — Ты, парень, иди-ка себе. У меня вечером людей не будет, кому тебе песни петь… Шагай до развилки, там ближе к Раховцу корчма Збыха Прокши — по субботам народу вайлом! Грошей полную торбу накидают… А я тебе хлебца дам. Иди, иди, у меня дел по горло…
— Спасибо, — сказал Петер.
Ясь Мисюр криво ухмыльнулся:
— За кашу? Или за брехню?!
— За кашу — тоже.
Вскоре, оставив корчму за спиной, Петер Сьлядек замедлил шаг. Зря я не ушел сразу, думал он. Зря… Взялся было, для бодрости, насвистывать любимую балладу о битве при Особлоге — не пошло.
Песня вязала рот оскоминой.
Он вспомнил, как шестнадцатилетним мальчишкой стоял в ополчении: на круче, с выданным копьем. Жалкий, дрожащий. Внизу шла через Бабий брод конница маркграфа Зигфрида. Было ясно: берега не удержать. Железный поток перепахивал реку поперек, белыми бурунами колыхались плюмажи шлемов, и копейное древко сделалось отвратительно влажным. Напротив, на поросшей ивняком высотке, в окружении телохранителей, сам маркграф наблюдал за продвижением войска. Петер сперва не понял, что происходит, занятый борьбой с собственным страхом. И никто не понял. Откуда взялись бешеные всадники?! Не иначе, сам черт принес, потому что ближнюю дубраву майнцы перед тем прочесали частым гребнем. Семеро конных, диким наметом оказавшись за спиной Зигфрида, на скаку засыпали маркграфа стрелами. Телохранители привычно закрыли господина, сдвигая щиты, но один из них поскользнулся, охнув от боли в ноге, видимо, недавно раненой, — в стене щитов мелькнул просвет, и последняя стрела, пущенная вожаком конных, угодила в шею маркграфу, опоздавшему надеть шлем. Позднее князь Рацимир Опольский простит умелому стрелку все его былые грехи, превратив атамана Сухую Грозу в рубежного охранца Ендриха Кйонку, дав смелому честь и герб, но тогда это не имело значения, ибо один из налетчиков, спешившись, уже рубился с телохранителями, пытаясь добить, достать, дотянуться до раненого Зигфрида, и опытные вояки пятились под натиском, сгорая сеном в пламени пожара. Боец был в чудном доспехе — казалось, он собирал его по частям в притоне мародера или скупщика краденого. За нелепые, громоздкие оплечья нападавшего прозовут Сутулым Рыцарем — но это тоже случится потом. А сейчас конница замешкалась на переправе, страшный ливень с градом, крупным, как голубиное яйцо, налетев с ясного неба, хлестнул по захватчикам, — словно сам Бьярн Задумчивый, добрый маг из Хольне, восстав из мертвых, решил вступиться за ополян! — размывая и без того илистый берег, отчего лошади спотыкались, сбрасывая седоков; крик «Зигфрид мертв! Бей заброд!» раскатился над Особлогой, и князь Рацимир велел трубить атаку.
Петер бежал, захлебывался водой и воплем, совал копьем в чужой живот, снова кричал, и очнулся лишь в обозе, где было жарко, хотелось пить, и черти в башке плясали огненную козерыйку.
Голова по сей день болела, предчувствуя осенние дожди.
— Ну и ладно, — сказал Петер, плохо соображая, что имеет в виду. — Ну и пусть…
На обочине шляха стояла карета. Скучал усатый кучер, временами отхлебывая из фляги. Еще выше, по левую руку, где под темными пихтами отцветал вереск, начинался погост. У одного из крестов вокруг могилы сидели люди. Петер узнал сотника с женой, мага и юную Каролинку. Еще с ними был глубокий старик, одетый в темно-синее — цвета Опольского дома. Старик сильно сутулился, наклонясь вперед. Все люди не двигались, глядя в одну точку перед собой. Так сидят увлеченные сложной партией игроки.
Петер готов был поклясться, что знает: какая игра лежит на могиле перед удивительной пятеркой.
«Тройной Норнсколль».
«У меня предчувствие, — сказал маг, поднимаясь. — Сегодня, с Божьей помощью…»
— Я напишу песню, — Петер Сьлядек остановился. Он смотрел на занятых игрой людей, словно надеясь, что те смогут его услышать, оторваться, перестать терзать свои измученные сердца мечтой исправить, самой дивной и самой лживой мечтой на свете. — Честное слово, я напишу песню. Настоящую. Вы не станете браниться, если я буду петь ее где придется? В замки меня редко пускают…
Он закинул лютню подальше за плечо и двинулся вдоль Кичорского шляха.
Насвистывая «Ой, клевер, пять листочков».
Касыда сомнений
Седина в моей короне, брешь в надежной обороне,
Поздней ночью грай вороний сердце бередит,
Древний тополь лист уронит, — будто душу пальцем тронет,
И душа в ответ застонет, скажет: «Встань! Иди..»
Я — король на скользком троне, на венчанье — посторонний,
Смерть любовников в Вероне, боль в пустой груди,