Автор: Генри Лайон Олди
Жанр: Фэнтези
Год: 2004 год
Генри Лайон Олди. Песни Петера Сьлядека
Хёнингский цикл — 2
Дорогу лучше рассматривать с высоты птичьего полета. Это очень красиво: дорога с высоты. Ни пыли, ни ухабов, — шел коробейник, обронил ленту. Бери, в девичьи косы заплетай! Обочина течет июльским медом, февральской сметаной, овсяным киселем ноября, пестрой волной мая. Мозоли, усталость, еж в груди остались внизу, на дороге — птице над дорогой этого не понять. Ей, стрижу-ястребу, тощей пигалице или клювастому горлоеду, дорога кажется самой чудесной штукой на земле. То ли дело будничное небо: крылья дрожат, враги не дремлют, стрела стережет, в облаке холодно, над облаком голодно. Вот и косятся птицы с завистью на лопухов-подорожников: ишь, ходят…
Людей лучше рассматривать издали. Например, из окна; еще лучше, если окно расположено на самом верху башни. Это очень увлекательно: люди на расстоянии. Рыцарь не пахнет перегаром и чесноком, принцесса не кажется стервой, беременной от конюха, а первые встречные никак не норовят сунуть кулаком в зубы вместо того, чтобы поделиться вином на привале. Маленькие люди таскают за плечами маленькие истории — лживые, противоречивые и сиюминутные, собранные в кудель пряхи, нить за нитью плетут они гобелен одной, большой и чудесной Истории. Сиди в башне, смотри из окна, любуйся. Жаль, в башне сквозняки, крыша течет, мыши шуршат в углах, а ночью страхи присаживаются на край одинокой постели. Тут уж рыцарев перегар за доблесть сойдет, а стерва-принцесса или какая другая девка из Малых Брубулянцев за счастье сойдет, лишь бы теплая и в веснушках. С утреца добредешь до окошка, глянешь на этих, которые внизу, и аж задохнешься от холодка под ложечкой: ишь, ходят..
Жизнь лучше рассматривать со стороны. Из горних, значит, высей. Тогда она выглядит законченным и гармоничным артефактом, творением крылатого гения, а не сплошным недоразумением простака. Глядя изнутри, ничего в жизни толком не разглядишь. Суета, томление духа, крошки в мятой простыне; одни камни собирают, другие разбрасывают, третьи этим камнем ближнего искренне любят, по темечку. А главное, замысла глазом не окинуть. Не познать в целостности. Выхватил горбушку? — жуй, давись, на каравай рта не разевай. Не про твою честь караваи пекутся.
Отчего же не удается, не складывается: дорогу — с высоты, людей — из окна, жизнь — со стороны? Если лучше? чище? прелестнее?! Идешь, пылишь, кашляешь, сам себе удивляешься. Дурацкие мысли в башке катаешь. Стучат мысли, гремят, подпрыгивают тележными колесами на ухабах. Вглядываешься из-под ладони: далеко ли еще? Далеко.
Ну и славно, что далеко.
Оно, которое далеко, отсюда лучше смотрится.
Здесь и сейчас
«Выбор всегда остается за нами. Всегда — за нами. Мы идем вперед мы торопимся, но хватит ли нам отваги прервать движение, остановиться, превозмогая страх, и повернуться спиной к опасности или счастью, которые всегда впереди, и лицом — к выбору, который всегда, вечно, неумолимо и невидимо остается за нами?!»
Последняя запись в дневнике Бьярна Задумчивого, мага из Хольне.
У обнаженного меча
Из всех времен одно —
Сейчас.
Ниру Бобовай
— Чем?! — лицо корчмаря налилось краснотой.
— Песнями, — повторил Петер Сьлядек, дурея от собственной наглости. — Я расплачусь песнями.
Корчмарь прошелся между столами. Тучный, дородный, он двигался вперевалочку, напоминая груженую фуру на Кичорском шляхе. Ручищи — окорока. Хватит такой по уху…
— Миска тушеной капусты, — задумчиво протянул Ясь Мисюр, оглядывая свою корчму, словно впервые ее увидел.
— Две миски. С верхом. Пять черных колбасок, жареных в меду. Свиная печенка с тмином. Три кружки пива. Красного, чет-нечет…
— Четыре. Четыре кружки.
Петер Сьлядек всегда считал себя честным человеком.
— Ага, четыре. И ночлег. Выходит, чет-нечет — песнями?!
Сквозь узкие оконца пробивалось утро. Котенок играл на полу с розовыми перьями солнца: охотился, урчал. Потом, разом забыв про игру, взялся умываться, мелькая шершавым языком. Петер позавидовал котенку. Кормят за мурлыканье…
— Вечером народ соберется, — плохо веря собственным словам, сказал он. — Я петь стану. Мне грошей дадут. Много. Я и расплачусь.
— Что ж вчера не насобирал?
— Вчера народу не было.
— А сегодня будет?
— Сегодня будет.
Нестерпимо захотелось встать. Но он понимал: тощий, как жердь, бродяга будет смешон рядом с раздобревшим на ветчине Мисюром. Столб у амбара. Карась рядом с матерым сомищем. Еще решит: сбежать хочу…
— Если бить надумаешь, — в голосе Петера Сьлядека звучала скучная, привычная обреченность, — значит, бей. Оно полегчает. Только по уху не надо. Мне оглохнуть — хуже смерти. И музыку зря не трогай.
Он слегка толкнул ногой «музыку» — старую, изношенную лютню, завернутую в пеструю тряпицу — дальше, под стол.
— Мне твои песни… — буркнул корчмарь. — Мне твои гроши…
— Суббота нынче. Народ соберется…
— Мне твои уши…
У Петера вдруг защемило в брюхе. Вчера был вечер пятницы. И — пустая корчма. Если не считать рубежного охранца, судя по шнурам, сотника, приехавшего из Раховца с дамой. Скорее всего, женой. Им выделили лучшую комнату наверху. Сейчас знатная пара сидела у окна, завтракая лепешками с медом и сметаной. Дама прислушивалась к беседе, если так можно было назвать справедливые требования Яся Мисюра и встречные предложения Петера. Дама улыбалась: добродушно, с расположением. Небось, когда бить станут — велит, чтоб прекратили.