Фонарь над дверью.
Арка, откуда пахнет едой и ненавистью.
— Синьор! Стойте! Там засада!
Трудно описать пронзительное счастье, ледяное, как шпиль колокольни Сан-Дзаккарьи, и такое же возвышенное, как этот шпиль, которое охватило молодого человека. Ахилл потянулся куда-то вдаль, в тьму и молчание, к остаткам колоннады и забытому алтарю, пальцы нащупали холод шлема, — бронза? мрамор?! — и спустя миг он уже глядел сквозь прорезь вожделенного забрала. Жизнь сузилась до размеров жестокой щели, не позволявшей отвлекаться на бессмысленные мелочи, вроде ужаса, понимания или здравого рассудка. «Умри, щенок!» — лязгнуло о стену, когда ноги увели тело от убийственной меткости вопля.
Через секунду он схлестнулся с дядюшкой Бертуччо.
После девицы, встреченной близ Чигитты, после семейства лесника Филиппо, после ведьмы Челюстины, — о, это было легче легкого! Дядюшка Бертуччо в сравнении с ними выглядел смешным, неуклюжим новичком.
Через секунду он схлестнулся с дядюшкой Бертуччо.
После девицы, встреченной близ Чигитты, после семейства лесника Филиппо, после ведьмы Челюстины, — о, это было легче легкого! Дядюшка Бертуччо в сравнении с ними выглядел смешным, неуклюжим новичком. Финт сменялся ударом, парад — оскорбительно небрежным выпадом, нащечники шлема пылали двумя ладонями, сжимая голову, и когда бойцы остановились, Ахилл даже пожалел о краткосрочности боя.
«Ты зря вернулся, племянник!» — видимо, устав, дядюшка Бертуччо решил поговорить, но куда ему было до фраз искушенного маэстро Паоло?! Вместо ответа прозвучал длинный, тщательно выверенный монолог. И, оставив дядюшку в вечном покое, Ахилл повернулся к Чезаре Фьярци с остальными. Ему было что сказать кучке мерзавцев.
— Я расплатился за хлеб и вино, человек войны?
— Еще нет, — ответил Ахилл, сын Ахилла, собираясь с доводами.
Лицо молодого человека, выбеленное светом фонаря, напоминало лик трупа.
* * *
Через много лет, возвращаясь победителем с турнира менестрелей во Флоренции, Петер Сьлядек заедет в Венецию. Он задержится здесь ненадолго: посетит могилу маэстро д'Аньоло, отдав долг памяти добродушному лютнисту, напьется до синих чертей с близнецами Джузеппе и Антонио, удивляя всех, целый вечер станет петь в захудалой харчевне канцоны на стихи синьора Буонаротти, пожертвует на консерваторию Сан-Марко большую часть приза…
С Ахиллом Морацци-младшим он не встретится.
Только купит, сам не зная, зачем, новое издание «Искусства оружия», — в пяти книгах, иллюстрированное, переработанное и дополненное. Хозяин типографии Пинарченти, рассыпаясь в поклонах и втайне недоумевая по поводу покупки, пригласит клиента отобедать с семьей Пинарченти. И будет долго рассказывать о фехтовальщике Морацци-младшем: всегда сдержанном, вежливом, настоящем вельможе, избегающем пустых ссор и никогда не принимающем заказы на убийства. Печатник упомянет, что синьор Морацци также избегает любых споров, но тем неудачникам, кому довелось втравить маэстро Ахилла в словесную перепалку, потом долго приходилось лечить нервное расстройство, — ибо лицо маэстро в таких случаях делалось свинцово-белым, а ответные реплики жалили едва ли не острей его прославленной шпаги. В учебных же боях маэстро Ахилл был неизменно спокоен и бесстрастен. Правда, многие удивлялись: после схватки Морацци-младший иногда выказывал странную осведомленность о противнике, как если бы последний вместо ударов и защит выбалтывал маэстро всю подноготную своей жизни.
Еще Петер узнает, что Микель-Анджело Буонаротти к концу жизни все-таки вернулся к оставленному ремеслу скульптора. Неизвестно, чем сумел его соблазнить маэстро Ахилл, но в палаццо семьи Морацци, исполненная в мраморе, стоит последняя работа острого на язык льва.
Марс-Копьеносец с сыновьями: Павором-Ужасом и Паллором Бледным.
Баллада выбора
Разбейся о ветер,
Раскройся в ответе,
Стань самой бессмысленной
Шуткой на свете,
А те или эти,
Отцы или дети,
Вот здесь или где-то —
Неважно.
Дурными вестями,
Пустыми горстями
Тряси, как скелет на погосте —
Костями,
А встанем, не встанем,
Замерзнем, растаем,
Прочтем или перелистаем —
Неважно.
Простые, как правда,
Как грязь на Эль Прадо,
Как утро похмельное
После парада, —
Мы с вами, мы рядом,
По сотне раз кряду,
А рады нам или не рады —
Неважно.
Разбейся о ветер,
Раскройся в ответе,
Стань самой бессмысленной
Шуткой на свете,
Вкус хлеба — в поэте,
Боль неба — в поэте,
А пренебрегут иль заметят —
Неважно.
Цена денег
«…IV-м указом совета Отцов-Основателей каждому младенцу, рожденному в пределах вольного города Гульденберга, будь он чадом бургомистра или незаконнорожденным отпрыском бродяжки, от щедрот казны отписать незамедлительно в беспошлинное владение пансион, достаточный для беспрепятственного достижения полного совершеннолетия и еще на три года сверх того; а ежели магистрат преступно промедлит в сем деле, так бить виновника плетьми у позорного столба в назидание…»
Из «Хроник Якобса ван Фрее»
Монетка
на дне.
Мне?
Ниру Бобовай
У Петера болели пальцы, а в глотке поселился колючий еж.
— Играй!
Он играл.
— Пой!
Он пел.
А Юрген пил и плясал вторую неделю без просыпа. Маленький, сердитый, с птичьим хохолком на макушке, бывший стряпчий Хенингской ратуши, а теперь никто, и звать никак, Юрген Маахлиб вколачивал каблуки в половицы, лил «Глухого егеря» в ликер бенедиктинцев, полезный от разлития флегмы, красную малагу — в золотую данцигскую водку, смешивал, взбалтывал, булькал, хлюпал, опрокидывал адскую смесь в пиво, темное, густое, с шапкой седой пены, — и хлестал кружку за кружкой, наливаясь граненым, хрустальным безумием. Там, где любой другой свалился бы под лавку, Юрген на эту лавку вскакивал и бил шапкой оземь; там, где портовый грузчик, дикий во хмелю, охнул бы и упал щекой в миску кислой капусты, Юрген кормил этой капустой всю харчевню задарма, и посмей кто отказаться! — пришлось бы пить страшную откупную чару, после которой чертов пьяница поминался трехъярусной бранью, и то лишь сутки спустя.