— Из Орзмунда иду…
Грибница переглянулась. Груздь скакнул к атаману, привстав на цыпочки, горячо зашептал боровику в ухо. Клочьями осенней паутины, до Сьлядека донеслись обрывки шепота: «…в одиночку… Аника!.. воин…»
«Бить станут, — грустно нахохлился Петер. — Надо попросить, чтоб не по лютне…»
Однако грибы с большой дороги медлили.
— И кто же ты будешь, мил-человек?
— Я… буду…
— Капитан? Полковник?! Герой «Битвы Златых Шпор»?!
В тенорке мухомора булькал приторный, издевательский елей.
— Я бедный музыкант… песни пою, народ веселю…
Иногда нытье помогало; жаль, редко. Прикинуться дурачком тоже на пользу: дурачков обижать грешно.
— Музыкант? Чем докажешь?!
— Лютня у меня…
Лепеча объяснения, Сьлядек холодел при одной мысли, что грибы отберут или сломают его единственное сокровище.
— А ну, сыграй для души!
Спешно расчехлив инструмент, Петер от испуга затянул благочестивую до икоты «Пастораль» Арнштада. Физиономии грибницы вытянулись, словно в их нежную мякоть вгрызлись черви.
— Чего нудишь, сморчок! Так и я могу… «Дезертира» давай!
Петер дал. Грибница притопнула с одобрением. Даже поганец порозовел и соизволил дернуть бескровной губой: ишь, виртуоз!
— Молодец! Айда с нами! Томас Бомбардец отряд набирает, завербуешься барабанщиком!
От столь лестного предложения Петер на миг впал в ступор.
— Я не умею!.. барабанить!.. я на лютне…
— На барабане каждый умеет, — с уверенностью, рожденной опытом, подвел итог боровик. — А если музыкант, значит, громче всех. Чего там уметь: лупи палками… Ладно, идем в кабак к Псоглавцу. Развеселишь — накормим.
Слово свое грибы сдержали: накормили от пуза.
— …а на вид и не скажешь. Carajo! Вроде этого заморыша!..
Палец мушкетера-испанца без промаха нацелился в лоб Петеру Сьлядеку. Вот-вот пальнет. У испанца не только палец был похож на ствол: идальго и сам напоминал тяжелый мушкетон. Во всяком случае, стоять самостоятельно без подпорки он уже вряд ли мог.
— Это не я! — поспешил заверить бродяга, хотя начала разговора не слышал.
«Беки» заржали в голос, кондотьер ограничился кривой ухмылкой.
— Похож, chico. Тоже: по виду и не скажешь, соплей перешибить можно…
Солдаты оборачивались к рассказчику, требуя продолжения. Мельком косились на Петера.
— …он Вальдеса булавой портил. Османской. Mierda! Вальдес и глазом моргнуть не успел… — испанец горестно вздохнул. — Теперь горбатым ходит. Челюстью еле двигает, одну кашу ест. А говорит так, будто каша у него весь день во рту. Рука правая высохла, для виду болтается… Por la vida del demonio! Жалко человека. Мы с ним под Наваррой…
Мушкетер безнадежно икнул, припав к бутыли рейнского.
Слепец в углу затянул, а скорее, завыл песню, где тоска стыла первым декабрьским ледком. Сьлядек машинально подыграл нищему. Колченогий, кривой поводырь-калека угрюмо молчал, глядя в пол оставшимся глазом. За все время пребывания в кабаке он не произнес ни слова. Немой? Вот ведь обломилось рабу Божьему… Когда слепец умолк, в воздухе жуками-бронзовками мелькнули три монетки. Звяк! Звяк! Звяк! Ни одна не пролетела мимо кружки, хотя бросавшие и находились в изрядном подпитии.
— Хозяин! Кувшин «Грознаты»! В долг…
Псоглавец хмуро покосился на любителя бальзама. Ставить выпивку кабатчик не спешил.
— Я за него ручаюсь, Ход, — бросил мушкетер.
Хозяин молча кивнул, наполняя пузатый кувшинчик.
— …Кшись Загреба в прошлом году нарвался. И вовсе Аника-воин на этого дохляка не похож, язви его! Кшись говорил: круглый, литой. Чугун, язви его. Как ядро: не ухватишь, не разрубишь…
— Брешешь! Аника-воин ростом с дерево…
— Ты это Загребе скажи, умник, язви тебя! Нутро ему Аника отбил. Теперь еле шкандыбает, кровью мочится. Ничего тяжелее кувшина поднять не может. А ночью под себя ходит, язви его…
— Virgen Santisima, спаси-сохрани!..
Тут уж загомонили все. Видать, изрядно навел шороху на здешнюю округу неведомый Аника-Воин. Для большинства солдат смерть была куда привлекательней увечья. Каждый спешил рассказать историю, поделиться собственным, единственно правильным мнением по поводу, или просто вставить свои пять грошей в общий гам. Не считая Петера, молчали трое: нищие — и капитан-брабансон из прославленного вербовщиками Брабанта, что во Фландрии. Вокруг капитана образовалось пустое место, бесшабашные французы, и те отодвинулись в сторону; даже пикинеры жались к дальнему от командира краю стола. Он словно отталкивал людей от себя, как хорошо прожированный подкольчужник — воду. Ежик жестких волос блестел ранней сединой.
Он словно отталкивал людей от себя, как хорошо прожированный подкольчужник — воду. Ежик жестких волос блестел ранней сединой. Угрюмое лошадиное лицо наискось пересекал белесый шрам. Когда брабансон двигал челюстями, шрам оживал, становясь похожим на дождевого червя, перерубленного лопатой. Одет этот человек был лучше других, на левой руке носил браслет из серебра.
Именно такие неукротимые вояки, отказываясь привыкать к мирной жизни, еще четыре века тому назад принудили Фридриха Рыжую Бороду и Людовика Юного условиться «не терпеть в своих державах бесславных людей, брабансонами или которелями называемых…» Вассалы благоразумных государей запрещали наемникам селиться в ленных землях, работать и вступать в брак с местными девицами; епископы за милосердие к демобилизованным отлучали от церкви, а Латеранский собор грозил упрямцам карами земными и небесными. Что ж, в ответ наемники стали злее, сбиваясь в хищные стаи — запреты породили волков, а государи будущего, благоразумные не менее своих предшественников, с удовольствием покупали острые клыки во множестве.