— Как же не убереглась?
— Ох, бабоньки!.. Мирченку кормила, рука занемела; едва дитя не выронила. Мирченка от испуга в крик, а я гляжу: суп вот-вот сбежит. Дочку на лавку, сама за ухват, тут горшок, подлец, возьми-вывернись! И сама обварилась, и горшок разбила, и Вацека без обеда оставила…
У соседок рты каменные. У соседок глаза медные.
Лица у соседок — незнакомые.
У соседок глаза медные.
Лица у соседок — незнакомые.
— А больше ничего такого не случалось? — осторожно интересуется Катаржина.
— Какого — «такого»?
— К примеру сказать, чтоб дочка твоя расплакалась, а после с тобой или с Вацлавом беда стряслась?
— Зачем каркаешь, Катаржина?! Побойся Бога! Ну разве что в прошлый четверг… Мирча кричит-надрывается, я гляжу: вроде, и сухая, и сытая — с чего бы? Оказалось, Вацек пеленку утром туго замотал. Ножку придавил… Вечером полез крышу сарая чинить, и как грохнется! Ногу зашиб, хорошо хоть не сломал. До конца недели хромал…
Молчат бабы. Господи, небывалое творится: стоят бабы у колодца и молчат!
— Вы чего, соседушки?
— Ой, дура ты, Минка! Ой, дурища!
— Полно браниться, Лойза! Они ж приезжие… полгода не минуло…
— Гляди, Минка! Гляди за дочкой! Чтоб сыта была, здорова, в сухости, в тепле…
— А мы пособим глядеть, не сомневайся!
— Да мать я ей, или кто, Ружена?! За своим ребенком не угляжу?!
— Верно, только ты все-таки гляди…
— Давай, Минка, я тебе пособлю. У тебя рука больная. Пойдем, пойдем отсель… негоже дитятку одному дома куковать…
— Так она с Вацеком…
— Хоть бы и с Вацеком! Мужики — народ пустой… Давай ведро, отнесу!
Минка засмущалась, но отказываться не стала. Вдвоем с Катаржиной они двинулись от колодца.
— Ушлая баба бондариха! Нос по ветру…
— Учитесь, девоньки!
— Ну, два раза — это еще бабка надвое сказала. Обождем троицы…
Дома Катаржина кинулась с масляной улыбкой агукать над колыбелькой. Раздобыла сухую тыковку, набросала орешков-камешков и подвесила погремушку у изголовья. Ребенок остался доволен. Пуская пузыри, девочка тянулась к новой игрушке.
На следующее утро бондариха обнаружила, что в ее огороде сгинули сорняки. Как не бывало.
В пятницу сдохла собака Голубов, облаяв Минку с дитем на руках.
А в святое воскресенье, под вечер, заявились к Хортам уважаемые старцы: знакомый дед Ладислав, Андрлик Витасек, войтов кум, и сам войт, Гуго Стойчес. Растерявшийся Вацлав звал дорогих гостей за стол, только войт головой качнул: сперва — дело.
И вручил оробевшим родителям знак: желтую ладошку из кожи.
Хотите банальность? Жизнь человеческая — музыка. И вовсе не оттого, что некий Петер Сьлядек буйнопомешан на этом бесполезном и неприбыльном деле. Что нам Петер, что мы Петеру, как по сходному случаю восклицал один датчанин королевских кровей? Истинно говорим вам: вслушайтесь и уверуйте. Любое, самок краткое существование — грандиозные «Страсти по нам». От первого вздоха флейты в начале увертюры до последнего вздоха скрипки в финале, когда оркестранты уходят, а в опустелую яму сыплются нотные листы, шурша грехами и добродетелями в виде бемолей-диезов при наших поступках. Целые, четверти, осьмушки, пассажи и триоли… Растет, высится холм, под которым — ничего. Обманка, пища для червей-меломанов. Куда уходит музыка, отзвучав? Что ни ответите, будет еще одна банальность. И не надо, знаете ли, бросать через плечо с видом ученого референдария: у епископа Домажлицкого, дескать, возвышенный «Magnificat», у барона фон Альбенрейта — могучий «Сoncert Branderburgic», а у пьяницы Матея Хромуши — похабная запевка, и та без конца.
Потому как при дамах неприлично, а Смерть, она тоже дама, вот и не дослушала. Не умеете внимать, конь ухо оттоптал, значит, молчите. У пьяницы Матея — величественная, скорбная месса по несостоявшейся жизни, истраченной в кутежах от безысходности. У блудни Евки из Лобковиц — нежная, девственная свирель в объятьях принца-клавесина. Старость на пороге, мужики нос воротят, а свирель все в девушках ходит… Зато у вашего фон Альбенрейта трубач изо дня в день побудку трубит, тщетно надрывается: «Вставай!..», пока однажды не сыграет вечернюю зорю навеки, улыбнувшись сожженным ртом.
Все, хватит банальностей.
Утомили.
К чему это, спрашиваете? К пустякам. Если вслушаться в шестнадцать лет Мирчи Сторицы, от дня легкого рождения до тяжкой ночи прозрения, о которой речь позже, если навострить ушки мимоходом, то можно услышать немногое. Обрывки, отголоски.
— Дай!
— На, маленькая! На, славненькая!
— Дай!
— А кому яблочко? Мирче яблочко…
— Мама, у меня ножки болят…
— Вацек, возьми ребенка!
— Беру, беру! Папа Мирчу на закорки, папа с Мирчей скачет с горки…
— А кому ленточка? Мирче ленточка…
— Устала, красавица? Иди поиграй, мама сама достирает…
— Я не хочу молочка, бабушка Ясица!
— Ой, солнышко! За что мне такое наказание, за какие грехи?
— Почему ты плачешь, бабушка?
— Старая я, ноги не ходят… помру скоро… Вот и ты молочко мое брать не хочешь, смерти моей желаешь!
— Давай молочко, бабушка Ясица. Смотри: я пью. Не плачь…
— Ой, шли парни с буцыгарни: Мирчу баловать, Мирчу целовать!
— Я красивая?
— Краше всех на свете! Держи поясок, он с бисером…
— Кому гребень? Мирче гребень!