Штеффи резко остановилась.
— Это ты ничего не понимаешь, — крикнула она Брите. — Ты так же глупа, как и Сванте! Ты ничего не знаешь. Ничего!
Брита выглядела оскорбленной.
— Все я знаю, — начала она. — Я знаю, что Гитлер злой человек, папа сказал, но…
— Твой папа тоже ничего не знает, — отрезала Штеффи. — Мой папа был в концлагере, но тебе даже не известно, что это означает!
Штеффи была неправа, и она сама знала это. Поэтому она не стала дождаться, что ответит Брита, а пошла вдоль обочины дороги как можно быстрее.
— Подожди! — крикнула ей вслед Брита. — Подожди, Штеффи!
Она побежала и успела догнать Штеффи как раз перед развилкой дороги, где каждая должна была повернуть в свою сторону.
— Ты придешь завтра? — переводя дух, спросила Брита. — В воскресную школу?
— Нет.
— В воскресную школу?
— Нет.
— Иисус огорчится, если ты не придешь, — укоризненно сказала Брита.
Штеффи остановилась и обернулась. Она посмотрела Брите прямо в глаза. Та испуганно захлопала короткими ресницами.
— Иисуса нет, — твердо сказала Штеффи. — Иисус мертв. И его ни капельки не интересую ни я, ни ты, ни кто-либо еще.
Маленькие светлые глаза Бриты расширились и слезы брызнули из них. Она попятилась назад.
— Конечно же он есть, — крикнула она. — Он есть, и он любит меня! Но ты его не интересуешь, потому что ты дурной человек! Ты… ты не настоящая христианка!
Как только Брита исчезла за холмом, Штеффи почувствовала угрызения совести. Не потому, что дружба с Бритой так много значила для нее. Она порядком устала от ее не по-детски серьезных манер и приставаний с Иисусом. Да и прыгать в скакалки Штеффи порядком устала.
Но без Бриты будет совсем одиноко. Одна на переменах, одной идти из школы домой. И что, если Брита расскажет своей маме про слова Штеффи, а та передаст их тете Марте? Тогда тетя Марта поймет, что она не уверовала по-настоящему. Что она только притворялась, что верит, будто Иисус — это сын Божий и воообще. Это почти то же самое, что ложь. Возможно, даже еще хуже.
Вернуться и догнать Бриту? Сказать, что она вовсе не это имела в виду, попросить прощения? Но уже слишком поздно. Брита жила всего в пятидесяти метрах вверх по холму. Она уже наверняка дома. Сидит на кухне со своей мамой и рассказывает о том, что произошло в школе. О Штеффи, о Сванте и о портрете Гитлера. О ссоре по дороге домой. О том, что Штеффи сказала об Иисусе. Возможно, мама Бриты уже сняла трубку и просит телефонистку соединить ее с тетей Мартой.
Начался дождь. Штеффи проходила мимо дома тети Альмы. В кухонном окне горел свет. Штеффи представила себе кухню тети Альмы, теплую и гостеприимную. Там наверняка за столом сидели Нелли и малыши и ели свежеиспеченные булочки. В каждом доме, мимо которых она проходила, были люди, семьи, которые разговаривали друг с другом, которые любили друг друга. Только она была одна.
Выйдя из поселка, Штеффи уже не пыталась защищаться от непогоды. Порывы ветра гнали дождь почти вдоль земли прямо на нее. Она пробивалась сквозь встречный ветер, закрывая руками лицо, чтобы спастись от острых как иглы маленьких капель. В перелеске стало легче, но на склоне холма от ветра перехватывало дыхание.
Последний отрезок пути до дома ей следовало бы пробежать, скорее снять мокрую одежду, растереться жестким льняным полотенцем тети Марты, пока кожа не начнет гореть. В такие холодные дождливые дни тетя Марта обычно поила Штеффи теплым молоком, когда та возвращалась из школы.
Штеффи пробежала мимо дома и спустилась к берегу. Камни были мокрые и скользкие. Повсюду лежали груды гниющих водорослей. Пытаясь сохранять равновесие, Штеффи неуверенно скользила вниз к узкой полоске песка у самой кромки воды. Нахлынула волна, а Штеффи не успела отпрыгнуть. Чулки промокли насквозь до самых щиколоток. В туфлях хлюпало.
Переохлаждать ноги опасно. Можно заболеть воспалением легких и умереть.
Если она умрет, будет ли кто-нибудь здесь на острове грустить о ней, кроме Нелли? Кто напишет и объяснит все маме с папой? Похоронит ли ее дядя Эверт здесь, на пляже? Как моряка в песне, которую обычно пела тетя Альма.
«Могила на берегу» — так называлась та песня. Она, конечно, не духовная, но очень красивая и печальная.
Вода темная и ледяная. Такой же она была и летом, когда утонула одна девочка.
Штеффи пробралась вдоль берега к причалу и лодочным навесам. Маленькие лодки, вытащенные на песок, лежали перевернутые вверх дном.
Штеффи тронула ногой дверь навеса. Она оказалась не заперта.
Внутри пахло рыбой и смолой. Странного вида бочки и ящики стояли вдоль стен, нагроможденные друг на друга.
Под потолком на шестах висела черная сеть. Сломанное весло, старый табурет на трех ножках. Другие вещи, которые она не могла распознать в темноте. Штеффи нашла сложенный брезент, села на него и сняла мокрые туфли. Затем отвернула кусок брезента, накрылась им и легла.
Проснулась она оттого, что кто-то тряс ее за плечо.
— Проснись! — сказал голос дяди Эверта. — Проснись, девочка!
Штеффи открыла глаза. Дядя Эверт склонился над ней. Он легонько хлопал ее ладонями по щекам, но, увидев, что она проснулась, прекратил.
— Что случилось? — спросил он, и Штеффи не смогла решить, сердитый ли у него голос или встревоженный.