28 апреля
Лежание в укрытии в накопителе номер семь оставляет слишком много времени для раздумий, а это лишние печали. Например, до меня внезапно дошло, что у меня не было в апреле месячных, а должны бы еще две недели назад. Прежде такого никогда не случалось, и я не знаю, стоит ли мне тревожиться или такие сбои — вещь естественная. Возможно, это бег сбил мне весь цикл. Или тело примирилось с тем, что ему недолго осталось, и решило забить на производство яйцеклеток. Я на-деюсь как раз на это. Участок мозга, отвечающий за месячные, послал сигнал, что обладатель дан-ного тела больше не имеет нужды в яйцеклетках. Хорошо бы, конечно, обратиться к врачу, но тогда придется слезть с бетонной площадки в накопи-теле номер семь аэропорта Шарль де Голль, чего мне не хочется. А хочется тайком от всех валять-ся здесь наверху. То, что я делаю это просто так, без всякой причины, придает затее особую пи-кантность. Ночью я что подумала: если остаться тут, то постепенно я умру от голода, а потом му-мифицируюсь, и никто не найдет меня до тех пор, пока в аэропорту не начнется ремонт или не при-дет пора поменять лампочку, вмонтированную в край платформы под углом к потолку. И я стану «той, которая умерла под потолком накопителя в аэропорту Шарль де Голль». Такие происшест-вия помнятся. Мой дневник напечатают и будут читать по всей Европе, рассуждая о самоубийст-вах молодых. Меня поражает, что часть моего «я» мечтает умереть с шумом и помпой. Это совер-шенно на меня не похоже. И тем не менее меня постоянно тянет на такие варианты, которые, в случае удачи, произведут фурор. План про Кон-го грешит тем же самым. Когда все свершится, газеты будут пестреть заголовками, что норвеж-ская девушка была застрелена во время случай-ной перестрелки в одном из самых опасных угол-ков земного шара. Будут строиться догадки, ка-ким ветром меня занесло в ту деревню, и никто не докопается до правды, пока и если случайно не прочтут эти записи. Не знаю, хочу ли, чтобы их читали и использовали без моего ведома. Об этом надо серьезно подумать. Потому что если я по-гибну в Конго, успев предварительно сжечь свой дневник, о моих намерениях никто никогда не до-гадается. И что я делала в Конго, будет навечно покрыто для человечества завесой тайны. И един-ственное, что я после себя оставлю, так это недописанную историю бедняжки Солнышка, в кото-рую вселился Сатана.
Уморить себя голодом еще противнее. Подо-зреваю, что это ужасно мучительно. Вот примерно так я думаю по ночам. В это время контакт с ре-альностью самый хлипкий. А если я к тому же выпила вина, то контакта считай и нет вовсе.
1 мая
Охрана аэропорта нашла меня, потому что я кашляла, и я три дня просидела в полиции под арестом. Они допрашивали и расспрашивали, проверяли мой паспорт и вещи раз тысячу, про-светили меня и поковыряли пальцем в попе и на-конец согласились поверить, что я немного не в себе и наверх вскарабкалась просто так, без вся-ких умыслов совершить что-нибудь противоправ-ное. В общем, только что они меня отпустили, те-перь я сижу в зале вылета, прихожу в себя и ду-маю о том, что полицейский доктор обнаружил у меня беременность. Его позвали проверить совсем не это, но мы болтали о разном, он мне понравил-ся, я рассказала ему о задержке, он принес полоску для теста и выяснил, что я беременна, и сказал, что это хорошо, потому что теперь он сможет на-писать, что я действовала в состоянии аффекта и не отдавала себе отчета, и полиция наверняка при-кроет дело и отпустит меня даже без штрафа.
Так и вышло. К беременным относятся с пугающим респектом. Типа они источник новой жизни. Нет, ну ни фига себе: я залетела. Единственный, с кем я в последнее время имела отношения, это Ан Хьюн-Су, и должна признаться, я была совершен-но уверена, что эти спортсмены, которые сутка-ми тренируются, давно ни на что такое не способ-ны. И на тебе. Я беременна. Вот проклятие. Вы-ходит, мне нужно умертвить не одного человека, а двух.
2 мая
Мадрид. Я никак не могу поверить, что у меня в животе появился живой комочек. Несколько ча-сов лежала на кровати в гостинице и ощупывала себя, но ничего не нащупала, кроме задержки ни-каких признаков. Ни тошноты. Ни набухших гру-дей. Настроение скачет вверх-вниз, но у меня дав-но так, это ни о чем не говорит, скачет себе и скачет. К тому же скачет оно в основном вниз. И мне все меньше верится, что на тесты можно полагаться. Ну пописала я на какую-то полоску. И что? Все знают, что фармацевтические компа-нии идут на все, лишь бы денег заработать. К то-му же у людей обычно свой расчет. Не знаю, в чем была корысть доктора, когда он объявил меня беременной, возможно, тогда ему меньше бумажек писать, только и всего. Я не могу всерьез в это поверить.
3 мая
Не знаю, почему меня потянуло в Мадрид. Про-сто захотелось. Но теперь я поняла. Поняла сию секунду, сидя на красной кушетке в музее «Прадо» перед картиной, которая называется «Святое семейство с птицей». Мария ест фрукт и мирно смотрит на Иисуса, тот стоит, держась и поддержи-ваемый Иосифом, в руке у него птица и он не сво-дит глаз с задравшей ногу собачки. Картину на-писал в семнадцатом веке Бартоломе Эстебан Мурильо. Так здорово Святое семейство не рисовал никто. Божественность в картине только в назва-нии. А сам по себе сюжет взят из обычной жиз-ни любой семьи. В нашем фотоальбоме было пол-но таких фотографий — взрослые любуются деть-ми, которые творят что-то смешное и трогательное. Войдя в этот зал, я замерла на месте, почувствовав, что бывала тут и раньше. С мамой, папой и Томом. Они несколько раз упоминали Мадрид. Том по-мнил ту поездку, а я нет. А теперь вспомнила. Мне было годика три. И картина была точно для-меня. Собака, птица и малыш моего возраста. О том, что это Иисус, я не догадывалась. И никто не догада-ется. Если не прочитает названия. Значит, я приле-тела в Мадрид, потому что понимала, что узнаю эту картину и обрадуюсь узнаванию. Подумать только, до чего я тонко и деликатно устроена. Рассматривая картину, я усомнилась, чем Иисус собственно зани-мается. Похоже, он дразнит птичкой собаку. Пес, видимо, надеется ухватить птицу, а хитрый Иисус в последнюю секунду отдергивает руку, и так раз за разом. На самом деле собаки птиц не едят. Но кому есть дело до фактов, когда речь идет об ис-кусстве. И потом, почему бы псу не полакомиться иногда птичкой? Мама с папой обожали ходить по музеям, когда мы с Томом были маленькими. Ма-ма все время читала толстые фолианты по истории искусств, а папа всячески приветствовал такую ее увлеченность и сам любил искусство, поэтому мы часто ездили на выходные в разные европейские города с большим количеством музеев. Мама ут-верждала, что «музей» был одним из первых моих слов, только я почему-то говорила «мулей». К тому времени, как я освоила слово «музей», я успела по-бывать в мулее Прадо и Британском мулее, мулее Современного искусства и мулее Ван Гога, мулее Ваза и мулее Пикассо. Все мои подхватили у ме-ня это словечко. Мы никогда не говорили «музей», разве что с нами оказывался кто-то посторонний. А теперь одна я знаю слово «мулей» и понимаю, что оно значит, и люблю его, но прелесть его про-пала, или во всяком случае померкла, как и радость от остального, что ты любил с кем-то вместе, ра-дость эта обесцвечивается, когда эти кто-то разби-ваются на самолете.
Я больше не могу пользоваться словом «мулей», потому что тех, с кем мы так го-ворили, нет. Так все просто и незатейливо. Люди каждый день говорят и делают вещи, которые пере-стают существовать, если исчезают эти люди. Пси-хогейр сказал, что нельзя отказаться от домашних животных только потому, что они умирают, но он у не прав, я думаю. Человек не должен заводить себе животных. А тем более родных. Потому что слиш-ком больно, когда их вдруг раз — и нет.