20 декабря
Сейчас сидела у большого окна, и мне вспом-нился разговор между Томом и папой, подслу-шанный мной однажды. Я лежала на диване, и они думали, что я сплю. Это было в период Ренаты-керамистки, Том тогда играл в рок-группе и собирался быть писателем или вольным художни-ком со всеми вытекающими. В частности, он ре-шил бросить Христианскую гимназию. Папа при-гласил его «потолковать», а я слушала и улыба-лась про себя. Я была целиком на папиной сторо-не. Как всегда. Папа держался совершенно спо-койно, он говорил, что люди нашего круга заняты серьезным делом, им некогда бренчать на гитаре, богемничать и строить из себя так называемых творческих личностей. Большинство этих личнос-тей не в состоянии ничего сотворить и однако же величают себя «творцами», в отличие от тех, кто действительно создает ценности. А сами эти ге-нии в лучшем случае могут надергать чужих идей и сварганить из них галиматью, которая никому не интересна. Нет ничего проще, чем разыгрывать из себя загадочную художественную натуру. Ис-тинные же творцы ничего не разыгрывают — они просто созидают, они не делают из этого реклам-ной кампании. Потом папа сказал, что если Том бросит Христианскую гимназию, он будет снят с довольствия и ему придется самому о себе забо-титься, от и до. Пусть сначала закончит гимназию, а затем юридический в университете, а после мо-жет хоть книжки писать, хоть горшки лепить, па-па препятствовать не будет. Я помню, как Том все больше бледнел. А папа подвел его к окну, пока-зал на город внизу и сказал: «Том, оставь ты всю эту дурь плебсу с низины: писать книги, самовы-ражаться и прочее. Мы, живущие здесь, на горе, сказал папа, не пишем, мы делаем так, чтобы ис-правно работала вся система, мы создаем ценно-сти, и кстати, я бы не особенно держался за Ре-нату, оголтелая девица, не чета тебе, ее будет ки-дать из крайности в крайность, я достаточно ясно выражаюсь? Ты понял, что я имею в виду?» Том понял.
Он закончил юридический за три месяца до аварии.
Кстати, папа, я стала писать. Хотя ты и сказал, что мы не пишем. Ты ошибся. Я-то вот пишу. И это ты виноват, что я пишу. Виноват по самые гланды.
21 декабря
Констанция конечно же считала, что сегодня поворачивается солнце. Я попыталась ей объяс-нить, что оно не поворачивается, но в 19.35 сегод-ня начинает медленно смещаться вверх. Солнце-ворот — это только наше восприятие. К Новому году день в Осло станет длиннее на 6 минут.
К Новому году день в Осло станет длиннее на 6 минут. Но солнце, как я уже сказала, ничего такого не за-мечает и никуда не поворачивается. Констанция терпеть не может, когда ее поправляют, сразу бе-сится, она тут же сбежала в свою конюшню в Сёркедален, а я не пошла к ней на праздник солнцеворота, который она устраивает сегодня ве-чером. Скорее в преисподней похолодает, чем я соглашусь праздновать удлинение дня. Моя меч-та — дни короче некуда. Встал — и тут же сно-ва в постель. Вот это идеальный распорядок. Все- таки Констанция какая-то глупая. Ничего-то она толком не знает. Вечно не может сообразить, в какую сторону переводить часы на летнее вре-мя. Если так и дальше пойдет, подруга моя плохо кончит, сядет на иглу — сразу, как только выяснит, что выездка и коняшки ее в жизни не про-кормят.
Пыталась уговорить Кшиштофа остаться на Рождество. Я сказала, что мне будет неуютно здесь одной. Но он рвется домой. Я щедро заплатила ему, чтобы он вернулся. Папа тоже бы так сделал. Кшиштоф классный мастер. Скоро закончит уже второй бассейн. Я делаю его в папином вкусе. Мел-кая плитка восьмиугольной формы, ультрамари-новая, такая же была в бассейне отеля в Берлине, где мы останавливались в прошлом году на Пасху. Маме ультрамариновая понравилась бы вряд ли. Ей вообще трудно было угодить в таких вещах. Но теперь в расчет принимаются только мои воспоми-нания. Кшиштоф просто находка. Согласен на ма-ленькие деньги, спит в самой крошечной комнате, ему нужно только тоненькое шерстяное одеяло и пепельница. Для меня загадка, почему Польша не добилась большего в этом мире. Видно, молятся слишком много. Кшиштоф так просто постоянно. Не представляю, о чем он без передыху молится. И знать не хочу. Когда умер папа римский, Кшиш-тоф целый день не брался за мастерок. Зато и до того, и после до черта плитки положил. Зачем я все это пишу, а?
24 декабря
Умаялась страшно. Все родственники, и с ма-миной, и с папиной стороны, все как один, заяви-лись сегодня с подарками, чтоб поддержать бедную крошку. Все умело делают вид, что это совершенно нормально, когда дом не украшен к Рождеству и нет елки, но им тяжело, что я такая несчастная, и они тревожатся за меня. И не без оснований, чуть не брякнула я. А они как думали?
Когда последний посетитель ушел, я взяла «ягу-ар», да, папа, ты не ослышался, я взяла «ЯГУАР», потому что он теперь мой, так ведь, все здесь мое, или как? Так вот, я взяла «ягуар» и поехала в го-род, на альтернативное Рождество в Народном до-ме, прихватив все полученные подарки, потому что я прочитала в вечернем выпуске «Афтенпостен», что им не хватает подарков. Водить машину я, строго говоря, пока не имею права, но я цинично рассудила, что полиция не будет тормозить такую крутую тачку за пару часов до того, как со звоном колоколов на землю придет Рождество, как это принято говорить. Все прошло отлично. А вернув-шись домой я нашла еще один подарок, от Кшиштофа. Уезжая, он оставил его на каминной полке. Милый, милый Кшиштоф. Это оказался диск, на котором некий Энтони с тоской поет о том, как бы ему хотелось быть женщиной. Я прослушала диск уже несколько раз и сейчас пишу тоже под него, Энтони поет, оголив нервы, это чистое страдание высшей пробы, и хотя беды у нас разные, мне по-могает его боль, мне годится всякая боль, если на-стоящая. Кшиштоф весь день кладет плитку и весь из себя католик, но он совсем не прост.