Когда он сказал про собаку, я сразу вспомнила своего собственного Финч Хаттона. Я никогда не думала, что буду по нему скучать, но вот скучаю. Может, Констанция и права: звери — хорошее дело и человек меньше грустит, когда с ними общается. Мне просто было противно слушать, как она это говорит, да еще признавать ее правоту, я терпеть не могу признавать, что Констанция права, когда она права.
Я человек не слишком широкой души. Если я соберусь прожить обычную долгую жизнь, при-дется мне тренировать себя в смысле щедрости и великодушия. И собака — отличный старт. Я мог-ла бы поближе познакомиться с Финч Хаттоном и мы бы стали делить с ним жизнь. Я и моя собака. Хотя я, наверное, слишком эгоистична. Защитники животных наверняка скажут, что щенку не полез-но все время летать и ошиваться по аэропортам, собаке требуется свежий воздух и простор, чтобы бегать, и уж как минимум место, где она может спокойно задрать лапу, и потом, я вовсе не желаю Финч Хаттону такого конца, как себе, и не хочу, чтобы он разбился в самолете, в котором рано или поздно погибну. В общем как ни крути, ему лучше и дальше жить с Кшиштофом, который, возможно, в эти минуты рассекает по Холменколлену на па-пиных лыжах, честно говоря, я не знаю, какой сей-час дома час, да и какой здесь, тоже не знаю.
Все не могу забыть статистических выкладок Бенгта и даже сделала кое-какие подсчеты. Пред-положим, одно поколение — это тридцать лет, то-гда двадцать девять поколений — это уже восемь-сот семьдесят лет, и это означает, что я и мои потомки можем летать века, ничуть не рискуя жизнью. А если учесть, что из моей семьи погиб-ли трое, то, похоже, мне предстоит летать пару тысяч лет, пока что-нибудь случится. Слишком уж долго. Столько времени у меня нет. И очень оскорбляет мысль, что, возможно, я совершенно бесполезно летаю по всему миру.
Командир корабля только что рассказал в гром-коговоритель, что по правому борту у нас Лабра-дорские острова. Выглядят величественно. Нигде ни души. Только лед, вода и море. Отсюда сверху я наслаждаюсь видом и думаю: вот это да, здорово бы оказаться там внизу, посреди этой дикой красо-ты. Но стоит мне приземлиться, все кругом пока-жется противным и снова потянет в небо.
18 марта
Со вчерашнего дня сижу в аэропорту Ньюарк. Два раза уже совсем собралась встать и выйти из транзитной зоны, чтобы уехать на автобусе в Нью-Йорк, но оба раза останавливалась в дверях. Я была в Нью-Йорке, когда мне был год или два, но естественно ничего не помню. А мама с папой бывали там несколько раз по папиным делам, они ходили в оперу и по магазинам, покупали одежду и мебель, которую потом отправляли в Осло мо-рем, они возвращались с подарками мне и Тому и взахлеб рассказывали, какой это сумасшедший город; мне всегда хотелось съездить в Нью-Йорк и, покупая в Хитроу билет, я заметила, что жду чего-то приятного от этой поездки и даже как- то радуюсь ей. Честное слово, мне казалось, что мне хочется в Нью-Йорк. Но сейчас я чувствую, что переоценила свои силы. Там действительно много высоких зданий, с которых можно спрыг-нуть, но я сама себя обманываю, я все равно не смогу. Теперь меня парализует стыд из-за того, что я так бездарно все сделала в первый раз. Та-кая простая вещь, а я не справилась. Отнеслась к важному делу слишком легкомысленно и не уделила должного внимания выбору материалов. Посчитала, что все это мелочи. Из чего там сде-лана веревка. Какие у нее свойства. А ведь вере-вок существует огромное количество, самых раз-ных типов, а я как дура истеричная взяла и ни-чего не разузнав схватила самую дорогую. Но поскольку я не погибла, то теперь меня частенько посещает мысль, что, может, это неспроста, мо-жет, это намек, что мне пока рано умирать, а надо пожить и все по возможности попробовать. Мыс-ли, конечно, дурацкие. Получается, во всем есть свой смысл. Получается, кто-то руководит всем, что я делаю и думаю, и решает, какой самолетупадет, а какой долетит до места. Я бы очень хо-тела, чтобы существовала такая высшая инстан-ция, но ничто не указывает на то, что она есть. Как раз наоборот. И мне нужно принять, что это имеет свои последствия. Мне не хочется потер-петь фиаско еще раз. Поэтому я не отваживаюсь попробовать. Но умереть все равно хочу. И гово-рю это не для того, чтобы казаться крутой или какой-то особенной.
Поэтому я не отваживаюсь попробовать. Но умереть все равно хочу. И гово-рю это не для того, чтобы казаться крутой или какой-то особенной. Я вынуждена подвергать се-бя опасностям. Но мне не хватает, похоже, про-фессионализма. Зато я ничего не боюсь. Ни ра-зу не испытала страха после того, как мама, папа и Том погибли. Меня пугает только возможность жить дальше и чувствовать себя так, как сей-час.
Прочитала в «Нью-Йорк таймс», что пти-чий грипп добрался до Румынии, причем вирус (H5N1), судя по всему, мутировал и нельзя ис-ключить, что теперь он опасен и для человека то-же. Сперва я расстроилась из-за румын, а потом подумала, что это неплохая возможность. Я ведь могу полететь туда, отыскать больную птицу и по-дружиться с ней? Оказаться первым в Европе че-ловеком, умершим от птичьего гриппа, — в этом есть что-то возвышенное, вариант смерти с вы-соко поднятой головой. Эта идея ничем не хуже других, а лучше у меня все равно нет.