— Эт да-а, — согласился Лис. — Господь, он — защита, и он — голова! Таким образом, у нас есть еще одна голова, а это уже…
— Лис, пощади! — возопил Баренс.
— Не, ну я только хотел вскользь коснуться динамического роста наших впечатляющих успехов на фоне кризиса административных тенденций.
— Я вижу, — прервал его монах-василианин, — эти успехи. — Он кивнул на отряд, сопровождающий посольство. — Самые отпетые разбойники!
— Не без того, — благодушно согласился Лис. — Других в этой тюрьме не было. Тут главное, шоб песни наши были.
— Какие еще песни?
— Ну какие? Тутошние! — И на радость бросающей цветы толпе Лис затянул звонко: — Ой на, ой на гори та й женци жнуть, а по пид горою, яром-долыною, козакы йдуть!..
— Ладно, ладно, песня хороша, и поешь ты громко…
Честно сказать, Георгий Варнац еще сам не успел толком прийти в себя от столь расширительного прочтения указа о помиловании, великодушно подписанного архонтом. Когда упомянутых в документе «его людей» вместо трех, четырех, считая Лиса, оказалось без малого полторы дюжины, он только покачал головой, высказывая на канале связи соратникам, что думает по этому поводу.
— А этого юношу для чего с собой взяли? — недовольно поинтересовался он. — Ну, разбойники — ладно, они хоть с оружием обращаться умеют…
— А Федюня зато в змеях разбирается, — не замедлил с ответом Лис. — А имея дело с нашей нежной севастой, как по мне, без такого специалиста никак не обойтись.
* * *
Распахнув окно, забранное цветными фряжскими стекольями, Владимир Мономах глядел на Днепр, где, ладно поднимая и опуская над водой весла, вверх по реке отправлялись лодьи с дружинниками воеводы Бьорна Хромая Смерть. Очень скоро они, как и отряды из других княжеств, должны собраться в Новгороде Великом, чтобы оттуда вместе с флотом короля свеев обрушиться на заморскую Бриттию. Он глядел, как переливаются яркими радужными красками солнечные блики на мокрых лопастях весел. Видение прошлого на миг охватило его. Брызги, ветер, холодящий лицо и раздувающий волосы…
До чего ж хорошо было дышать этим ветром, чувствуя, как он наполняет мощную грудь, не знающую усталости, как речная стремнина, грозящая гибелью неосторожному, обнимает, радуясь, крутые борта лодий!.. Все это было и минуло. И больше тому не быть. Теперь его ожидает последний поход. Только вчера он вопрошал потаенного демона, и тот повелел ему торопиться с выездом к Светлояр-озеру, когда не хочет он, чтобы корабли с дружинниками в море-окияне были захвачены бурным вихрем и кипучими волнами.
Зря пытался Великий князь уговорить лежащего на серебряном блюде «советчика», попусту твердил, что многим делам и великим тайнам следует ему научить остающегося на великом княжении Святослава, да и Мстиславу порассказать еще след немало. Хранивший его все эти годы демон был непреклонен, и времени на все про все ему было отпущено не более двух седьмиц. Всего-то до новолуния.
Великий князь глядел, как утиным выводком тянется к горизонту длинный строй лодий, и мучительно терзался поиском ответа, смириться ли, или же, как некогда отважный Харальд Хардрада, попытаться отчаянно переломить судьбу о колено.
Он вновь вспоминал последнюю встречу с теткой Елизаветой, королевой Элисиаф.
Тогда после вручения свадебных даров, привезенных ею с бедняжкой Гитой, она властно оттащила племянника едва ли не в самый темный угол княжьих покоев и заговорила тихо, но столь требовательно, что у молодого тогда еще Владимира не хватило духу, чтобы молвить что-нибудь поперек непреклонной хозяйке севера.
— Я привезла тебе подарок, которому нет цены, — заявила Элисиаф. — Это — голова карлика Мимира, мудреца из мудрецов, которого в незапамятные времена убили коварные ваны и оживила богиня Фрея.
— Богиня? — переспросил тогда Владимир.
— Молчи и слушай! — оборвала его Элисиаф. — Богиня она была или колдунья — ни мне, ни тебе до того не должно быть дела. Главное — другое. То, о чем говорит эта невесть чем живущая голова, всегда сбывается. Мой супруг, доблестный Харальд, добыл ее в Константинополе. А как она попала туда, не знал ни он, да и ни один из тех, кто участвовал с ним в побеге, когда в столице ромеев случилось восстание. Но это и не важно. А важно то, что следующие двадцать лет Харальд не предпринимал ничего существенного, не посоветовавшись с Мимиром. И всегда, слышишь меня, дорогой мальчик, всегда побеждал.
— И все же нелепо погиб, — вставил тогда Владимир, более из упрямства, чем из желания противоречить властной тетушке.
— Да, — гневно зыркнув на него, отозвалась Елизавета Ярославишна. — И это был единственный случай, когда мой незабвенный супруг отказался следовать мудрому совету отсеченной головы. Я хорошо помню, как он бесновался, крича, что только Господь единый в силах помешать ему и никто не смеет указывать, что ему делать, а что — нет. — Элисиаф нахмурилась. — Харальд дал обещание Тостигу во время пира, захмелев от чересчур бурных возлияний, но, дав слово, уже ни за что не согласился бы отступиться от него. Мимир тогда сказал, что Харальду следует остаться в своих владениях, но тот заявил, что и Бриттия по праву — часть его владений, и спросил, что будет, если он отправится туда. Как объявил потом мой покойный супруг, глава обещала скорую и неотменимую смену царствования. Норманн должен был сесть на трон саксов. И ты знаешь, сын моего брата, чем все это закончилось. Мимир не обманул, но только норманном этим был отнюдь не Харальд.