— Евнух не сказал.
Никотея, молча глядя на служанку, провела черепаховым гребнем от корней до самых кончиков своих длинных, волнистых, светлого золота волос. Персиянка верно оценила ее молчание.
— Один из варангов, [2] что на карауле в тронном зале, обмолвился, будто василевс Иоанн желает выдать вас замуж.
— Вот как? За кого?
— Он назвал имя Мастлейва, сына кесаря рутенов.
— Сын кесаря рутенов… — чуть слышно повторила знатная ромейка. Взгляд ее выражал углубленную сосредоточенность, как обычно бывало, когда она неспешно обдумывала какую-нибудь шахматную каверзу. На этот раз ее размышления длились недолго. — Помоги мне привести себя в порядок, — быстро скомандовала она, выходя из задумчивости, — я должна предстать перед государем, как подобает маленькой нежной племяннице.
* * *
Крепость с четырьмя башнями, стражем притаившаяся над входом в горное ущелье, контролировала торговый путь между Францией и Италией. Она именовалась Себорга и с недавних пор служила центром небольшого княжества Священной Римской империи. Тропинка, ведущая меж скал к прилепившемуся над обрывом небольшому монастырю, была хорошо различима даже в сгущающихся вечерних сумерках. Каждый день вновь и вновь десятки монахов-бенедиктинцев спускались по ней к расположенным у подножья гор виноградникам и, чуть солнце начинало утомленно прятаться среди покрытых зеленью скал, снова возвращались в святую обитель, счастливые земным служением высшему промыслу.
В монастырской скриптории их ожидал подвиг духовный. Здесь по тщательно выделанному пергаменту скрипели отточенные перья, сохраняя для жаждущих спасения души слова Писания и мудрость святых отцов. Для редких же посвященных в законы и таинства под этими сводами переписывались древние повествования, еще по приказу святого Бенедикта Нурсийского хранимые в монастырской библиотеке.
В этот день монахи уже вернулись в аббатство, и гулкий колокол призывал к вечерне смиренную паству.
Путники, шедшие по узкой тропе меж отвесных утесов, черным одеянием походили на обитателей монастыря. Только сутаны их были запылены, на лицах проступала усталость. Святые отцы шли издалека.
— Вот мы и у цели, — проговорил один из них, осеняя себя крестным знамением при звуках колокола. — Учитель, быть может, теперь вы объясните, зачем нам нужно было идти сюда из самой Шампани?
— Стыдись, брат Гондемар, — смиренно пожурил его старший из монахов, невысокий сухопарый мужчина с изможденным, но полным внутренней силы лицом аскета, — пристало ли заботиться о ногах, когда речь идет о спасении души?
— Простите, святой отец, — заговорил другой спутник, — но неужели во всем княжестве не сыскалось священнослужителя, достойного принять исповедь и причастить умирающего?
— Нет, брат Россаль, — покачал головой духовный наставник, — здесь речь идет не о простой исповеди, потому-то князь Эдоардо и просил меня прибыть с двумя свидетелями.
— И как можно раньше, — добавил брат Гондемар. — Быть может, что-то предвещает скорую кончину самого князя?
— Кому то ведомо… — старший из монахов утер пот со лба, не останавливаясь на крутой тропе, чтобы перевести дух. — Все в руке Господней. Запасемся терпением. Не пройдет и часа, как мы сами узнаем.
Еще некоторое время они шли в молчании, покуда впереди не показались запертые ворота обители.
Запасемся терпением. Не пройдет и часа, как мы сами узнаем.
Еще некоторое время они шли в молчании, покуда впереди не показались запертые ворота обители. Один из учеников, обогнав наставника, несколько раз стукнул посохом о тяжелую, окованную металлическими полосами створку.
— Кто вы, братья? — В воротах приоткрылось зарешеченное оконце.
— Почтенный собрат, — приветствуя бдительного привратника, заговорил старший из странствующей троицы, — доложи отцу настоятелю, что по личному приглашению князя Эдоардо прибыл смиренный Бернар из Клерво, а с ним благочестивые монахи Гондемар и Россаль.
— Вас ждут с нетерпением, преподобный отче!
* * *
Крытая веранда дворца императора ромеев вела из женской половины к покоям самого василевса. Сквозь ее арочные своды, покрытые затейливой резьбой, открывался залитый утренним солнцем двор, мощенный плитами. Во дворе, горячимые всадниками, гарцевали покрытые расшитыми попонами холеные андалузские жеребцы.
— Кесарь Мануил с друзьями собирается на охоту, — пояснил Никотее сопровождавший ее топотирит палатинов, [3] Михаил Аргир. На мгновение в лице его мелькнуло нескрываемое презрение, но лишь на мгновение. Никто, вернее почти никто, кроме молодой севасты, не разглядел этой гримасы, но лицо ее сохраняло выражение безмятежного покоя, и ясные, небесной синевы глаза излучали смирение и кротость. Случись пролетать рядом ангелу, он бы легко принял Никотею за собственное отражение.
— Как странно, — лишь заметила она чуть нараспев, — даже солнце благосклонней к милому братцу Мануилу, чем ко всем прочим ромеям.
Это утверждение, весьма сомнительное в глазах многих придворных, в одном было неоспоримо. Светловолосый, как все Комнины, голубоглазый Мануил был настолько смуглым, что разве только привезенные из Африки невольники выглядели более темнокожими. Сторонники императора кивали на супругу Иоанна II, венгерскую принцессу, но та была как раз темноволосой и куда более светлолицей, нежели сын. Противники шушукались о некоем сарацинском пленнике, нашедшем путь если не к сердцу, то уж точно к телу императрицы.