Михаил Аргир чувствовал, как зашнурованный панцирь давит ему грудь, и потому намертво вцепился в верхний обрез пластинчатого жерла доспеха, стараясь оттянуть его, чтобы продышаться.
Михаил Аргир чувствовал, как зашнурованный панцирь давит ему грудь, и потому намертво вцепился в верхний обрез пластинчатого жерла доспеха, стараясь оттянуть его, чтобы продышаться. Никто, кроме Никотеи, не знал, не догадывался и не мог догадаться о его планах.
Что же это получается? Она, почти не скрывавшая своего расположения к нему, вдруг предала его ни с того ни с сего. «Но она думала, что я мертв, — попытался найти хоть какое-то объяснение поступку воплощенного ангела грозный воитель. — Что это меняет? — ответил он сам себе. — Ровным счетом ничего. Она предала меня, живого, и предала память обо мне, обвинив мертвого, тем самым лишая возможности если не оправдаться, то хотя бы сказать слово в свою защиту… Этого не может быть, — прошептал он. — Может». Эта мысль обожгла его, точно удар плетью. И он заскрипел зубами, словно пытаясь разгрызть каждый звук отныне ненавистного имени.
— Благородный господин собирается в Херсонес? — покончив с возвращением украденного и ограблением мертвых, поинтересовался святой отец.
— Не сегодня, — с трудом справляясь с навалившимся удушьем, выдавил Михаил Аргир. — Но я доведу тебя почти до самого города, если желаешь, можешь сесть на второго коня.
— О, это мне не по чину! Вот мул бы… А на таком-то я и не удержусь, поди.
Аргир пожал плечами.
— Если благородный господин позволит, я пойду у стремени.
— Как знаешь, — задумчиво кивнул всадник, — но не отставай.
«Воистину встреча с этим монахом — небесный знак! — думал он. — Ведь, по сути, убил я этого несчастного мальчишку случайно, не со зла. Ну что мудрить — убил. Так получилось. И с той поры беды, пусть не смертельные, но все же опасные преследовали меня вплоть до сегодняшнего дня.
Выходит, я смыл вину? Нынче я творю лишь добро. Я защитил рыбарей, которые приютили меня, я щедро заплатил беднякам, поделившимся со мной своей нищенской кашей. Я спас этого монаха от грабителей. И Господь жалует меня откровением. Ведь проедь я мимо или же задержись ненадолго, к вечеру я был бы уже в Херсонесе. И не просто в Херсонесе, а во дворце архонта, где всякий узнает меня и в лицо, и по голосу, даже и по поступи. Этак, глядишь, следующего утра тогда уж и не увидеть бы!
Господь явно благоволит мне! Он даже наказывает, любя. Возможно, и смерть Алексея Гавраса была по-своему богоугодным делом?! Мне не дано знать почему. Но уж конечно Всевышний хранит своего верного слугу для великих деяний! И в первую очередь я должен положить конец злобному коварству этой змеи в образе ангела небесного».
— Святой отец, — обратился он к семенящему рядом монаху, — я бы желал просить вас об услуге, совсем небольшой. Я не хочу сегодня идти в город. Думаю предаться уединенным размышлениям, молясь о душах несчастных, павших ныне от моей руки, а завтра я думаю навестить кое-кого в Херсонесе. Вы, я вижу, человек честный. Не откажите принести мне поутру сыра, жареного мяса, кувшин вина, зелени, ну и, понятное дело, лепешек. Вот несколько монет, полагаю, этого хватит. Если нет, я потом добавлю.
— Сделаю все!
— Быть может, к тому же вы знаете поблизости какое-нибудь уединенное место, где я мог бы провести эту ночь?
— Неподалеку от города есть полуразваленная часовня. По слухам, в ней бродят призраки. Но если вы не боитесь…
— Призраки страшат меня куда менее, чем живые люди, но и их я не слишком боюсь. — Правый уголок губ Михаила Аргира хищно поднялся вверх, а левый тут же пополз вниз.
— Часовня, так часовня.
* * *
На всем пути из варяг в греки, на обоих берегах Днепра и у холодных вод Балтии, пожалуй, не было столько православных храмов, сколько было их в одном Херсонесе. Словно в прежние века в Риме, стоило местным жителям прознать о существовании какого-либо бога, а ныне — святого, как они норовили построить ему храм или хотя бы часовенку.
Сегодня весь этот сонм подвижников и мучеников за веру был потревожен в царстве Божьем неуемным колокольным звоном и слитным пением тысяч хорошо тренированных глоток. Со всех амвонов Херсонесской фемы предавалось анафеме имя безжалостного душегуба Михаила Аргира, отнявшего жизнь безвинного отрока Алексея Гавраса.
Едва успевший к началу службы в Троицкий монастырь, разносчик святых образков поспешно сдал чудом спасенную выручку и занял место среди остальной братии, дабы присоединить свой глас к гневным проклятиям. В его голове весь час службы обретались возвышенные размышления о запрете христианину посягать на жизнь единоверца, о заповеди «Не убий» и необходимости различения справедливого возмездия и несправедливого злодеяния.
«Вот не попадись мне нынче этот благородный витязь, — с благодарностью вспоминая могучего воина, думал смиренный монах, — разве смог бы я и далее сохранять свою богоугодную жизнь и продолжать деяния во славу Господа? Конечно, он пролил кровь, но мне след молить, чтобы Всевышний простил ему это прегрешение, тем более столь глубока бездна его раскаяния за содеянное им смертоубийство. Ибо, подвергая риску жизнь свою, он не алкал крови ближнего, но защищал Божьего человека и достояние храма. Эх, побольше бы в этом мире было таких достойных воителей, как мой незнакомец, и поменьше мерзавцев, как нечестивый выродок Михаил Аргир!»