* * *
Никотея терпеть не могла вытканные золотом жесткие платья из тяжелой парчи, делавшие ее слегка похожей на резную деревянную фигурку шахматного ферзя. Но положение обязывало, и она носила их с горделивым величием, как и положено высокородной севасте.
— Дядя, это было так ужасно! — распахнув ясные, как горные озера глаза, проникновенно шептала она, прильнув к руке сцепившего зубы родственника. — Должно быть, небеса отвернулись от нас.
— Ты права, — едва сдерживая стон, выдавил Григорий Гаврас. — Мой золотой мальчик! За что, за что они убили его?
— Я не могу судить об этом наверняка, мой дорогой дядя, но… — Она замялась, потупив взор.
— Ну говори же! Отчего ты замолчала?
— Мои слова могут быть неправильно истолкованы вами, я не решаюсь.
— Говори! Клянусь, что бы ты ни сказала, это останется между нами.
— Со мною плыл один воин, его звали Михаил Аргир.
Он был влюблен в меня и потому иногда позволял себе сказать то, что в ином случае, возможно, счел бы опрометчивым.
— Михаил Аргир, — задумчиво повторил архонт. — Я знал его. Он был здесь пять лет назад. Тогда он звался Михаил Дука. Мы вместе сражались с печенегами.
— Он говорил мне об этом, — не замедлила с ответом Никотея, внутренне коря себя за то, что не уточнила вовремя боевой путь поклонника. — Но еще он утверждал, что очень скоро станет архонтом Херсонеса, владыкою Феодоро и всех земель, включая Росию и Малую Аланию.
— Что я слышу? — Архонт сурово нахмурил брови.
— Последний год Михаил Аргир был начальником дворцовой стражи, и император весьма отличал его среди других военных слуг. Все это время он умолял меня о благосклонности, а незадолго перед отъездом сказал, что очень скоро будет столь богат и знатен, что дядя Иоанн сам с радостью отдаст меня ему в жены.
— Вот как?
— О да. При этом Аргир утверждал, что с каждым годом дядя Иоанн становится все подозрительнее. Некогда он сам захватил престол силой оружия и теперь всерьез опасается всякого, кто может сделать то же самое.
— Стало быть, император считает, что мы, Гаврасы, набрали чересчур много силы. — Руки архонта сжались в кулаки. — Стало быть, годы верной службы, годы войн с половцами и печенегами не значат ничего.
— А также с персами, — напомнила Никотея. — Михаил Аргир намекал, что Трапезунт тоже будет принадлежать ему.
— Это неслыханно! — Григорий Гаврас ударил кулаком по золоченому подлокотнику. — Какая невиданная подлость!
Никотея замолчала, испуганно глядя на взбешенного родственника.
— Ну что же ты, — правитель бросил на нее гневный взор, — говори дальше!
— Я опасаюсь.
— Я же дал слово. Ну, хочешь, я поклянусь кровью святого предка моего, Федора Стратилата, заключенной в этом кресте? — Он вытащил из-под шелковой туники усыпанный яхонтами нательный крест.
Севаста молчала, глядя расширенными от страха глазами на взбешенного родича.
— Я клянусь тебе, клянусь! Говори, я требую! — продолжал тот.
— Я лишь предполагаю, — неуверенно выдавила красавица, — но быть может, сам император повелел убить юного Алексея, дабы тем самым вызвать мятеж и возмущение меж Гаврасов, чтобы, пользуясь внезапностью, сокрушить и вас, и владыку Трапезунта, как изменников. Когда Михаил Аргир после той ужасной ночи, в которую погиб Алексей, сказал, что очень скоро станет несметно богат и приберет к рукам земли Херсонесской фемы…
— Он сказал это?
— Я встретила его выходящим из тронного зала после разговора с императором. Он сиял, точно новенький солид.
— Подлость, подлость, подлость! — Архонт обхватил голову руками. — Господь моя защита! Какое подлое коварство! Бедный Алексей! Подлость! Я не оставлю этого, клянусь святой кровью Федора Стратилата!
— Я устремилась сюда, чтобы предупредить вас, мой дорогой дядя.
— Спасибо, милая девочка! Никто и ничто не сможет заменить мне Алексея, но отныне в сердце моем ты будешь зваться родной дочерью.
— О! — Никотея прильнула губами к руке архонта.
— Я этого так не оставлю, — вновь процедил правитель Херсонесской фемы, еле удерживая бурлившую в нем ярость. — Смерть Алексея будет отомщена или же я сложу голову, совершая это отмщение.
— Быть может, следует привлечь русов? Они сильны и многочисленны.
— Хорошо бы. Но как?
— Я тут размышляла, пока мы плыли из Константинополя, и хотела открыть вам свои мысли, хотя, быть может, они покажутся наивными такому умудренному опытом правителю, как мой храбрый дядя.
— Отец. Зови меня «отец». Я весь превратился в слух, дорогая.
* * *
Герцог Конрад Швабский беспорядочно метался по залу, будто уворачиваясь от десятков стрел, грозящих причинить нестерпимую боль.
— Гринрой, она не хочет быть императрицей!
— И это беспокоит моего принца? — следя взглядом за перемещениями одного из знатнейших и могущественнейших вельмож империи и продолжая уплетать сдобренную шафраном пулярку, ответил человек, к которому обращался Конрад Гогенштауфен. При дворе этот малый носил не бог весть какое высокое звание. Он числился одним из оруженосцев герцога и, хотя уже лет десять как мог претендовать на рыцарские шпоры, пальцем о палец не ударил, чтобы добиться их. Зато он всегда оказывался рядом с кубком вина в руках, когда герцог после турнира возвращался к шатру, чтобы восстановить силы, всегда находил удобное место для постоя и привлекательную девицу для согрева постели.