Далекие часы

— Мама, мне правда нужно тебе…
— Секундочку, Эди; вот только отнесу папе чай, пока не зазвонил колокольчик.
Она исчезла наверху, и я ждала, гадая, что ей скажу, как скажу, возможно ли облечь мой грех в слова таким образом, чтобы она поняла. Тщетная надежда, и я быстро от нее отказалась. Нельзя безнаказанно признаться человеку, что следил за ним в замочную скважину.
До меня донеслись обрывки тихой беседы мамы и папы, стук двери, шаги. Я быстро поднялась. И что только мне в голову взбрело? Мне нужно больше времени; глупо вываливать все с бухты-барахты; если немного подумать, все обернется совсем по-другому… Но мама уже стояла на кухне и говорила:
— Это должно ублажить его милость на четверть часа.
Я по-прежнему неловко мялась за стулом, столь же естественно, сколь плохая актриса на сцене.
— Уже уходишь? — удивилась мама. — Ты даже чай не выпила.
— Я… э-э…
— Разве ты не собиралась что-то сказать?
Взяв чашку, я внимательно изучила ее содержимое. Я…
— Ну? — Она потуже затянула пояс халата, ожидая ответа; глаза ее сузились от легкого беспокойства. — В чем дело?
Кого я обманываю? Еще немного подумать, получить отсрочку в пару часов… фактов это не изменит. Я покорно вздохнула.
— У меня кое-что есть для тебя.
Сходив в свою комнату, я достала письма из-под кровати.
Мама наблюдала за моим возвращением, на ее лбу прорезалась неглубокая складка. Я поставила коробку на стол между нами.
— Тапочки? — Она слегка нахмурилась, поглядев сначала на свои ноги, обутые в тапочки, потом на меня. — Что ж, спасибо, Эди. Лишних тапочек не бывает.
— Нет, посмотри, это не…
— Твоя бабушка… — Мама внезапно улыбнулась мелькнувшему давнему воспоминанию. — Твоя бабушка носила такие же тапочки.
Она бросила на меня столь беззащитный, столь неожиданно радостный взгляд, что мне нестерпимо захотелось сдернуть крышку с коробки и объявить себя гнусной предательницей, каковой я и была.
— Ты как-то узнала, Эди? Ты потому купила их мне? Удивительно, что ты сумела найти такие старомодные…
— Это не тапочки, мама. Открой коробку, пожалуйста, просто открой коробку.
— Эди?
С неуверенной улыбкой она села на ближайший стул и подвинула коробку к себе. Окинула меня последним нерешительным взглядом и занялась крышкой, подняла ее и посерьезнела при виде груды выцветших конвертов внутри.
Кровь в моих венах стала жаркой и жидкой, как бензин, пока я следила за сменой эмоций на ее лице. Смущение, подозрение, затем вздох, предвещающий узнавание. Позже, воссоздавая сцену мысленно, я в точности определила миг, когда корявый почерк на верхнем конверте превратился в прожитый опыт. Ее лицо менялось, его черты становились чертами почти тринадцатилетней девочки, которая послала первое письмо родителям с рассказом о замке; она вновь была в нем, застывшая в моменте сочинения.
Мамины пальцы коснулись губ, щек, задержались над гладкой впадинкой у основания горла, пока через целую вечность не дотронулись осторожно до коробки, не достали груду конвертов и не сжали их обеими руками. Руками, которые дрожали. Она произнесла, не глядя мне в глаза;
— Где ты?..
— Рита.
Она медленно вздохнула и кивнула, как будто и сама должна была догадаться.
— Она объяснила, где взяла их?
— Нашла в бабушкиных вещах после ее смерти.
Мама издала звук, похожий на начало смешка, задумчивый, удивленный, немного печальный.
— Поверить не могу, что она сохранила их.
— Их написала ты, — мягко отозвалась я.

— Их написала ты, — мягко отозвалась я. — Конечно, она их сохранила.
— Но все было не так… — покачала головой мама. — Мы с матерью никогда не…
Я вспомнила о «Книге волшебных мокрых животных». У нас с мамой тоже все было негладко… как мне раньше казалось.
— Наверное, так поступают все родители.
Потеребив конверты, мама развернула их веером.
— События прошлого, — промолвила она скорее себе, чем мне. — События, которые я так старалась забыть. — Ее пальцы легонько касались конвертов. — Теперь это ничего не значит…
Мое сердце забилось при намеке на откровенность.

— Почему ты хочешь забыть прошлое, мама?
Но она промолчала, тогда промолчала. Фотография, меньше размером, чем письма, выпала из стопки, как прошлой ночью, и приземлилась на стол. Мама вздохнула, прежде чем поднять снимок и провести по нему пальцем; ее лицо было уязвимым, страдающим…
— Столько лет прошло, и все же порой…
Кажется, именно в это мгновение она вспомнила, что я рядом. Нарочито небрежно засунула фотографию обратно в пачку, как будто та ничего для нее не значила. Пристально посмотрела на меня.
— Твоя бабушка и я… наши отношения всегда были непростыми. Мы с самого начала были очень разными людьми, а моя эвакуация особенно заострила некоторые моменты. Мы поссорились, и она меня так и не простила.
— Потому что ты хотела перевестись в среднюю школу?
Все словно замерло, даже естественные потоки воздуха приостановили свой вечный круговорот.
Маму словно ударили. Она сказала тихо, дрожащим голосом:
— Ты прочла их? Ты прочла мои письма?
Я сглотнула и судорожно кивнула.
— Как ты могла, Эдит? Это личные письма.
Все мои оправдания расползлись, будто клочки бумажного носового платка под дождем. От стыда мои глаза наполнились слезами, и все словно выцвело, включая мамино лицо. Ее кожа лишилась красок, осталась лишь россыпь веснушек вокруг носа, так что ей снова будто стало тринадцать.
— Я просто… Я хотела узнать…
— Тебя это не касается, — прошипела мама. — Это не твое дело.
Она схватила коробку, крепко прижала к груди и после секундной паузы ринулась к двери.
— Нет, мое, — пробубнила я себе под нос и добавила уже громче, дрожащим голосом: — Ты лгала мне.
Мама запнулась.
— О письме Юнипер, о Майлдерхерсте, обо всем; мы вернулись…
Легкое промедление в дверях, но она не оглянулась и не остановилась.
— …я это помню.
И я снова осталась одна в специфической стеклянной тишине, которая повисает, когда ломается что-то хрупкое. Наверху лестницы хлопнула дверь.
С тех пор прошло две недели, и даже по нашим стандартам отношения были натянутыми. Мы придерживались жутковатой любезности, не только ради папы, но и потому, что это был привычный для нас стиль: кивали и улыбались друг другу, но наши фразы были не длиннее, чем «передай соль, пожалуйста». Я то испытывала угрызения совести, то уверенность в своей правоте; гордость и интерес к той девочке, которая любила книги не меньше меня, и раздражение и обиду на женщину, которая не желала поделиться со мной хотя бы малой частью себя.
Но более всего я сожалела, что показала ей письма. Будь проклят тот, кто сказал, что честность — лучшая политика! Я снова внимательно просматривала страницы о сдаче жилья и подпитывала нашу холодную войну, редко появляясь дома. Это было несложно: редактура «Призраков на Ромни-Марш» продвигалась полным ходом, так что у меня имелись все основания подолгу засиживаться в офисе.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140