Я отложила бумаги. Это действительно исследование, но не для романа. В коробке хранился план свадьбы самой Саффи, свадьбы, которая так и не состоялась. Я вернула крышку на место и отступила, охваченная внезапным чувством вины за свое вторжение. Мне пришло в голову, что каждый предмет в комнате — осколок какой-то истории; лампы, вазы, вещмешок, цветочные коробки Саффи. Архивная комната была гробницей, совсем как в древние времена. Темной, прохладной гробницей фараона, полной забытых драгоценных предметов.
Когда я достигла стола в конце комнаты, мне показалось, что я пробежала марафон по Стране чудес Алисы. Поэтому я была удивлена, когда обернулась и увидела, что раскачивающаяся лампочка и дверь, старательно подпертая деревянным ящиком, всего в сорока пяти футах позади. Я нашла тетради именно там, где сказала Перси, они действительно были навалены в коробки, как будто кто-то прошелся по полкам и столу в кабинете Раймонда Блайта, свалил все в кучу и оставил в архивной. Я понимала, что во время войны хватало других забот; тем не менее странно, что ни одна из сестер не нашла времени заняться бумагами в последующие десятилетия. Тетради Раймонда Блайта, его дневники и письма должны выставляться в какой-нибудь библиотеке, окруженные восхищением и заботой, где ученые могли бы корпеть над ними год за годом. Я подумала, что Перси с ее вниманием к потомкам в особенности должна была бы беречь наследие отца.
Поставив лампу на задний край стола, достаточно далеко, чтобы случайно не опрокинуть, я выдвинула из-под стола коробки, поднимая их на стул одну за другой и роясь внутри, пока не обнаружила дневники за 1916-1920 годы. Раймонд Блайт любезно наклеил этикетки с годами на обложку, и вскоре 1917 год оказался передо мной. Я достала записную книжку из сумки и принялась записывать все, что могло пригодиться для статьи. Время от времени я замирала и просто еще раз наслаждалась тем, что это действительно его дневники, что этот размашистый почерк, эти мысли и чувства принадлежали самому великому человеку.
Могу ли я передать, имея в своем распоряжении всего лишь слова, невероятный миг, когда я перевернула судьбоносную страницу и самой кожей ощутила перемену? Почерк стал более тяжелым и решительным, мысли быстрее полились на бумагу — строчка за строчкой наполняли каждую страницу, — и, наклонившись ниже, разбирая неровный почерк, я поняла, с трепетом, который зародился в самой глубине души, что передо мной первый черновик «Слякотника». Через семьдесят пять лет я стала свидетельницей рождения классики.
Я переворачивала страницу за страницей, изучая текст, поглощая его, упиваясь едва заметными изменениями по сравнению с опубликованным текстом, запечатленным в моей памяти. Наконец я добралась до конца и, хотя знала, что не должна этого делать, положила раскрытую ладонь на последнюю страницу, закрыла глаза и сосредоточилась на чернильных отметках под кончиками пальцев.
И тогда почувствовала это: небольшой выступ вдоль края страницы, примерно на расстоянии дюйма. Что-то было засунуто между кожаной обложкой дневника и его последней страницей. Я перевернула ее и обнаружила жесткий кусочек бумаги с зазубренным краем, какие встречаются в дорогих наборах для переписки. Он был сложен вдвое.
Могла ли я не развернуть его? Сомневаюсь. У меня не самый блестящий послужной список по части чтения чужих писем, и как только я увидела листок, мурашки побежали по спине. Я ощутила на себе взгляд, взгляд из темноты, который побуждал меня развернуть листок.
Почерк был аккуратным, но чернила выцвели, и мне пришлось поднести бумагу ближе к лампе, чтобы разобрать слова. Письмо начиналось посередине фразы; по-видимому, оно заканчивалось на других страницах:
…ни к чему говорить, что это чудесная история. Никогда прежде твои сочинения не увлекали читателя в такое яркое путешествие. Стиль роскошен, сюжет с почти сверхъестественной точностью запечатлел вечное стремление человека избавиться от прошлого и забыть былые, достойные сожаления поступки.
Стиль роскошен, сюжет с почти сверхъестественной точностью запечатлел вечное стремление человека избавиться от прошлого и забыть былые, достойные сожаления поступки. Девушка, Джейн, особенно трогательный персонаж, ее балансирование на грани взрослости изображено превосходно.
Однако, читая рукопись, нельзя не уловить сходство с другой историей, которая знакома нам обоим. По этой причине и памятуя, что ты справедливый и добрый человек, заклинаю тебя ради твоего же собственного блага и блага других: не публикуй «Подлинную историю Слякотника». Ты не хуже мет знаешь, что это не твоя история и не тебе ее рассказывать. Еще не поздно отозвать рукопись. Боюсь, в противном случае последствия будут самыми огорчительными…
Я перевернула листок, но продолжения не было. Я поискала его в дневнике. Пролистала обратно страницы, даже взяла за корешок и очень осторожно потрясла. Ничего.
Что это значит? Какое сходство? С какой другой историей? Какие последствия? И кто счел нужным предостеречь писателя?
Шарканье в коридоре. Я застыла на месте, прислушиваясь. Кто-то идет. Сердце гулко забилось в груди; письмо задрожало в руках. Мгновенная нерешительность — и я засунула его в свою записную книжку и захлопнула обложку. Обернувшись, я увидела силуэт Перси Блайт и ее трости в дверном проеме.
Долгое падение
Не помню, как добралась до фермерского дома; ни единая секунда прогулки не задержалась у меня в голове. Вероятно, я сумела попрощаться с Саффи и Перси и затем поковыляла вниз по холму, умудрившись ничего себе не сломать. Поскольку я пребывала в состоянии шока, то совершенно не представляю, что случилось между уходом из замка и возвращением в гостиничный номер. Я не переставала думать о содержании письма — письма, которое я украла. Мне необходимо было немедленно с кем-нибудь посоветоваться. Если я правильно поняла письмо — а формулировки были не слишком сложны, — некто обвинил Раймонда Блайта в плагиате. Кто этот таинственный человек, и о чьей более ранней истории шла речь? Кто бы это ни был, он прочел рукопись Раймонда Блайта, а значит, прочел историю и написал письмо до того, как книгу опубликовали в 1918 году; этот факт сужал круг поиска, однако проще все равно не становилось. Я не имела ни малейшего представления, кому он мог послать рукопись. Вернее, имела; я работаю в издательском деле, и потому мне известно, что рукопись должны были прочесть редакторы, корректоры и несколько доверенных друзей. Но это только общие фразы, а мне нужны были имена, даты, подробности, чтобы оценить, принимать ли обвинения всерьез. Ведь если они истинны, если Раймонд Блайт присвоил историю Слякотника, размах последствий сложно представить.
О подобном открытии, сенсации, на которой можно сделать карьеру, мечтают ученые и историки — а также идущие на поправку отцы в Барнсе, — однако я испытывала только тошноту. Я не хотела, чтобы это оказалось правдой. Пусть это окажется шуткой или даже недоразумением! Мое собственное прошлое, моя любовь к книгам и чтению были неразрывно связаны со «Слякотником» Раймонда Блайта. Признать, что эта история никогда не принадлежала ему, что он где-то украл ее, что ее корни не уходят в плодородную почву замка Майлдерхерст… это не просто разрушало литературную легенду, это было жестоким личным ударом.
Однако я нашла письмо, мне платили за статью о создании «Слякотника» Раймондом Блайтом и в первую очередь за информацию об истоках романа. Я не могла отбросить обвинение в плагиате только потому, что оно не нравилось мне. В особенности учитывая, что оно превосходно объясняло скрытность Раймонда Блайта в отношении источника его вдохновения.
Я нуждалась в помощи и знала, кто сможет ее оказать. Вернувшись в фермерский дом, я уклонилась от встречи с миссис Кенар и прямиком направилась в номер. И схватила телефонную трубку, не успев даже сесть.