— Она вздохнула и немного неуверенно улыбнулась. — Наверное, это от удивления. Подумать только, они до сих пор живы и по-прежнему в замке. Как… ведь они такие старые. — Она нахмурилась, изображая нешуточный интерес к математической головоломке. — Сестры-близнецы были старыми, еще когда я познакомилась с ними; по крайней мере, казались таковыми.
Не успев прийти в себя от ее вспышки гнева, я осторожно уточнила:
— То есть выглядели старыми? Седыми и морщинистыми?
— Нет. Нет, ничего такого. Это сложно объяснить. Полагаю, в то время им было всего лишь за тридцать, но, конечно, тогда это означало совсем не то, что сейчас. А я была еще ребенком. Дети склонны видеть мир в другом свете, верно?
Мне нечего было ответить, да она и не ждала ответа. Она смотрела на меня, но ее взгляд был затуманенным, словно старомодный экран, на который проецировались изображения.
— Они вели себя скорее как родители, а не сестры, — пояснила она, — в смысле, с Юнипер. Они были намного старше ее, и ее мать умерла, когда она была совсем крохой. Их отец был еще жив, но не принимал особого участия в воспитании дочери.
— Он был писателем, Раймондом Блайтом, — осторожно вставила я, опасаясь, что вновь переступаю черту и предлагаю матери сведения, которые известны ей из первых рук.
Однако на этот раз ей словно было все равно. Я подождала некоего сигнала, что ей знакомо это имя, что она помнит, как принесла книгу из библиотеки, когда я была маленькой девочкой. Я искала книгу перед переездом в надежде, что смогу принести и показать ее матери, но тщетно.
— Он написал «Подлинную историю Слякотника», — добавила я.
— Да, — только и промолвила она, очень тихо.
— Ты встречалась с ним?
Мать покачала головой.
— Я видела его пару раз, лишь издали. Он был уже очень старым и настоящим отшельником. Большую часть времени проводил, запершись в своей писательской башне, мне не дозволялось туда подниматься. Это было одно из самых важных правил, а правил было немного. — Мать опустила глаза, и стали видны выпуклые розовато-лиловые венки, пульсирующие под веками. — Иногда о нем говорили; полагаю, с ним бывало непросто. Я всегда считала его кем-то вроде короля Лира, натравливающего дочерей друг на друга.
Впервые в жизни мать упомянула при мне вымышленного персонажа, и в результате мои мысли свернули совсем не в ту сторону. Я писала диплом по шекспировским трагедиям, но она и виду не подавала, что знакома с пьесами.
— Эди? — Мама резко вскинула глаза. — Ты сказана им, кто ты? Когда приехала в Майлдерхерст? Ты сказана им обо мне? Перси и остальным?
— Нет.
Не оскорбит ли мое упущение маму? Не станет ли она выяснять, почему я скрыла от них правду?
— Нет, не сказала.
— Хорошо, — кивнула она. — Это мудрое решение. Доброе. Ты лишь смутила бы их. Это было так давно, и я провела с ними совсем мало времени; несомненно, они совершенно забыли обо мне.
Это был мой шанс, и я не упустила его.
— То-то и оно, мама. Они не забыли; точнее, Юнипер не забыла.
— Ты о чем?
— Она приняла меня за тебя.
— Она?.. — Ее глаза искали мои. — С чего ты взяла?
— Она назвала меня Мередит.
Мама коснулась губ кончиками пальцев.
— Она… говорила что-то еще?
Перекресток. Выбор. И все же выбора у меня не было. Надо действовать осторожно: если я в точности передам маме слова Юнипер, ее обвинения в нарушенном обещании и загубленной жизни, нашей беседе, несомненно, придет конец.
— Не много, — сообщила я.
— Вы были близки?
Мужчина, сидевший за нами, встал; его увесистый зад толкнул наш столик, так что все на нем задрожало. Я рассеянно улыбнулась на его извинение, сосредоточившись на том, чтобы наши чашки и наше общение не полетели вверх дном.
— Вы с Юнипер дружили, мама?
Она взяла кофе и долго водила ложкой по внутренней стороне чашки, снимая пенку.
— Знаешь, это было так давно, что сложно вспомнить подробности. — Ложка звякнула, приземлившись на блюдце. — Я уже рассказывала, что провела там чуть больше года. В начале сорок первого приехал папа и забрал меня домой.
— И ты туда не возвращалась?
— Я больше никогда не видела Майлдерхерст.
Она лгала. Я испытывала жар и головокружение.
— Ты уверена?
Смешок.
— Эди… какой странный вопрос. Ну конечно, уверена. Разве можно такое забыть?
Нельзя. И я не забыла. Я сглотнула.
— Вот именно. Со мной случилось нечто очень забавное. В выходные, когда я впервые увидела въезд в Майлдерхерст — ворота у дороги, — меня охватило престранное чувство, что я уже была здесь.
Когда она промолчала, я надавила:
— Была с тобой.
Тишина была мучительной, и внезапно я обратила внимание на шум кафе вокруг нас: грохот опустошаемого контейнера для кофе, гудение кофемолки, пронзительный смех где-то в полуэтаже. Но все это словно слышала не я, а кто-то другой, как будто мы с мамой были отделены от толпы, заключены в своем собственном пузыре.
Я постаралась, чтобы мой голос звучал ровно:
— Когда я была ребенком. Мы приехали туда, ты и я, и встали у ворот. Было жарко, там было озеро, и мне хотелось искупаться, но мы не вошли. Ты посчитала, что уже слишком поздно.
Мама медленно, деликатно промокнула губы салфеткой и взглянула на меня. На мгновение мне показалось, что в ее глазах мелькнула искра узнавания; но затем она моргнула, и искра погасла.
— Ты выдумываешь.
Я медленно покачала головой.
— Все ворота одинаковы, — заявила она. — Где-то, когда-то ты увидела фотографию… или фильм… и запуталась.
— Но я помню…
— Уверена, что я права. Как в тот раз, когда ты обвинила нашего соседа, мистера Ватсона, в том, что он русский шпион, или когда ты решила, что тебя удочерили… нам пришлось показать тебе свидетельство о рождении, помнишь?
Этот ее тон я слишком хорошо усвоила с детства. Невыносимую уверенность здравомыслящего, уважаемого, могущественного существа; существа, которое не станет слушать, как бы громко я ни кричала.
— Твой отец заставил показать тебя врачу из-за ночных страхов.
— Это другое.
Ее лицо озарила веселая улыбка.
— Ты выдумщица, Эди. Всегда была выдумщицей. Не представляю, от кого ты это унаследовала; не от меня. И уж точно не от отца. — Мать потянулась, чтобы поднять сумку с пола. — Кстати, о твоем отце: мне пора домой.
— Но, мама… — Я ощутила, как между нами разверзлась пропасть; порыв отчаяния подтолкнул меня в спину. — Ты даже не допила кофе.
Она посмотрела на свою чашку и стынущую серую лужицу на дне.
— С меня довольно.
— Я возьму тебе еще, сегодня моя очередь…
— Нет. Сколько я должна тебе за первую?
— Нисколько, мама. Пожалуйста, останься.
— Нет. — Она положила рядом с моим блюдцем пятифунтовую банкноту. — Меня не было все утро, и отец был предоставлен самому себе. Ты же знаешь, какой он: разберет весь дом, если я сейчас же не вернусь.
Ее влажная холодная щека прижалась к моей, и она ушла.