Далекие часы

Письмо было датировано семнадцатым февраля 1941 года и имело следующее содержание:
Дорогие мама и папа!
Простите, что поссорилась с вами по телефону. Я была очень рада услышать ваши голоса, и мне ужасно неприятно, что все так закончилось. Вряд ли мне удалось объяснить свою точку зрения.
И все же я понимаю, что вы просто желаете мне добра; благодарна тебе, папа, что ты говорил обо мне с мистером Солли, однако не могу согласиться, что возвращение домой и работа у него машинисткой и есть то самое «добро».
Рита не такая, как я. Она возненавидела деревню с первого взгляда и всегда знала, что хочет делать и кем стать. Всю жизнь мне казалось, что со мной что-то неправильно, что я «другая» в некоем важном отношении, которого не могу объяснить, которого и сама не понимаю. Я люблю читать книги, люблю наблюдать за людьми, люблю запечатлевать на бумаге то, что вижу и чувствую. Да, это нелепо! Представляете, какой белой вороной я ощущала себя всю жизнь?
Но здесь я встретила людей, которым тоже это нравится; оказывается, некоторые смотрят на мир так же, как я. Саффи верит, что когда война окончится, а это вот-вот должно случиться, у меня неплохие шансы поступить в среднюю школу. А после… ну а вдруг! Возможно, даже университет?! Но я должна продолжить обучение, если собираюсь перевестись в среднюю школу.
И потому заклинаю вас: не забирайте меня домой! Блайты рады моему присутствию, и вам же известно, что обо мне прекрасно заботятся. Ты не «потеряла» меня, мама; напрасно ты так говоришь. Я твоя дочь… ты не сможешь потерять меня, даже если захочешь. И все же прошу: позвольте мне остаться.
С любовью и надеждой на лучшее,
ваша дочь Мередит. Той ночью мне приснился Майлдерхерст. Я снова была девочкой, одетой в незнакомую школьную форму, и стояла у высоких железных ворот в начале подъездной дорожки. Ворота были заперты и слишком высоки, чтобы их перелезть; настолько высоки, что, когда я подняла глаза, их верхушка потерялась в клубящихся облаках над головой. Я попыталась взобраться, но ноги постоянно скользили и подгибались, как часто случается в снах; железо было ледяным, и все же меня переполняло страстное, отчаянное стремление выяснить, что же лежит за воротами.
Я посмотрела вниз и увидела на ладони большой ключ, заржавленный по краям. В следующее мгновение я очутилась за воротами, в экипаже. В сцене, взятой непосредственно из «Слякотника», я ехала по длинной извилистой дорожке, мимо темных дрожащих лесов, по мостам, пока передо мной на вершине холма не вырос замок.
И тогда неведомым образом я оказалась внутри. Замок выглядел заброшенным. Пыль покрывала полы коридоров, покоробившиеся картины висели на стенах, занавески выцвели, но дело было не только в этом. Сам воздух был затхлым и гнилостным, как будто меня заперли в коробке на темном заплесневелом чердаке.
Затем раздался шум — шуршание, шепот, — и что-то мелькнуло впереди. В конце коридора стояла Юнипер в том самом шелковом платье, которое было на ней во время моего визита в замок. В душе возникло странное чувство; сон пропитало глубокое и тревожное томление. Хотя Юнипер не проронила ни звука, я поняла, что на дворе октябрь 1941-го и она ждет Томаса Кэвилла. За ее спиной появилась дверь в хорошую гостиную. Играла музыка, которая показалась мне знакомой.
Я проследовала за Юнипер в комнату, где был накрыт стол. Воздух сгустился от предвкушения. Я обошла вокруг стола, подсчитывая приборы и откуда-то зная, что один из них поставлен для меня, а другой — для мамы. Юнипер что-то сказала; ее губы двигались, но я ничего не расслышала.
Внезапно я перенеслась к окну гостиной; благодаря странному вывиху логики сна это одновременно было и окно маминой кухни. Я выглянула на улицу. Ярилась буря, и я заметила внизу блеск черного рва. Движение; какая-то темная фигура прорвала поверхность.

Ярилась буря, и я заметила внизу блеск черного рва. Движение; какая-то темная фигура прорвала поверхность. Мое сердце гулко забилось; я поняла, что это Слякотник, и застыла на месте. Ноги срослись с полом, но как только я собралась закричать, страх внезапно исчез. Вместо страха меня окатила волна томления, печали и, как ни удивительно, желания.
Проснулась я резко, успев поймать тающий сон. Обрывки грез висели в углах комнаты, словно призраки, и некоторое время я лежала неподвижно, заклиная их остаться. Мне казалось, что легчайшее движение, едва заметный намек на утренний свет выжжет последние следы подобно туману. А я не хотела с ними расставаться. Сон был таким ярким, тяжесть томления такой неподдельной, что, прижав руку к груди, я словно ожидала нащупать пальцами синяки.
Через некоторое время солнце поднялось достаточно высоко, чтобы мазнуть по крыше «Зингера и сыновей» и заглянуть в щели меж занавесок; чары сна были разрушены. Я со вздохом села и заметила коробку из-под бабушкиных тапочек в изножье кровати. При виде конвертов, на которых стоял адрес «Слон и Замок», подробности минувшей ночи хлынули потоком, и меня охватила внезапная похмельная вина человека, который перебрал жира, сахара и чужих секретов. Неважно, сколько радости мне принесли чувства, образы и голос моей матери; неважно, сколь убедительными были мои оправдания (письма написаны много лет назад; они предназначались для чужих глаз; она никогда не узнает); я не могла забыть выражения лица Риты, когда та вручила мне коробку и предложила почитать; намек на триумф, как будто у нас появился общий секрет, узы, связь, не включавшая ее сестру. Теплая ладошка маленькой девочки выскользнула из моей ладони, оставив лишь угрызения совести. Я должна признаться в своем преступлении, в этом не может быть сомнений. Но я заключила с собой сделку: если мне удастся выйти из дома и не наткнуться на маму, мне будет дарована дневная отсрочка для обдумывания, как лучше действовать; с другой стороны, если я наткнусь на нее, прежде чем окажусь у двери, я немедленно во всем признаюсь. Я быстро и тихо оделась, украдкой привела себя в порядок, забрала сумку из гостиной… все шло великолепно, пока я не добралась до кухни. Мама возилась с чайником, на ней был халат, подпоясанный чуть выше, чем следует, отчего она странным образом напоминала снежную бабу.
— Доброе утро, Эди, — обернулась она.
Отступать слишком поздно.
— Доброе утро, мама.
— Хорошо спала?
— Да, спасибо.
Пока я пыталась изобрести повод пропустить завтрак, она поставила передо мной на стол чашку чая и спросила:
— Как прошел девичник Саманты?
— Ярко. Шумно, — быстро улыбнулась я. — Ты же знаешь Сэм.
— Я не слышала, как ты вернулась прошлой ночью. Я оставила тебе ужин.
— Э-э-э…
— Мне кажется, ты его не…
— Я очень устала.
— Конечно.
Я чувствовала себя настоящей мерзавкой. В мешковатом халате мама казалась более уязвимой, чем обычно, отчего мне стало еще хуже. Я села рядом с чашкой, решительно вдохнула и начала:
— Мама, я должна кое-что…
— Ой! — Она вздрогнула, сунула палец в рот, затем затрясла им. — Пар, — пояснила она, легонько дуя на кончик пальца. — Дурацкий новый чайник.
— Принести тебе льда?
— Просто подставлю под холодную воду. — Мама повернула кран. — Это все из-за формы носика. Не понимаю, почему они вечно переделывают вещи, которые прекрасно работают.
Я снова вдохнула… и выдохнула, когда она продолжила:
— Лучше бы сосредоточились на чем-то полезном. Например, лекарстве от рака.
Наконец она выключила воду.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140