Снова отказывалась уезжать из Лондона, но уже без прежней решительности. Я привела тот довод, что если кто-нибудь и будет ее разыскивать, то, обнаружив, что дом на Чейни-Уок разрушен, сразу, естественно, свяжется с Алконли. Это ее убедило, и она согласилась с нами ехать.
ГЛАВА 21
Зима вступила в свои права — суровая, как всегда на Котсуолдском нагорье. Свежий, морозный воздух бодрил, как холодный душ, — одно удовольствие пройтись быстрым шагом или проехаться верхом, когда тебя в доме ждет тепло. Только центральное отопление в Алконли и прежде-то работало с грехом пополам, а уж теперь, я думаю, трубы и вовсе заросли от старости — во всяком случае, на ощупь были чуть тепленькие. Войдешь в холл со стужи, и ненадолго охватит блаженное тепло, но это ощущение быстро проходит, и постепенно, по мере того как замедляется кровообращение, все тело коченеет и холод пронизывает до костей. Мужчинам, какие оставались в поместье, — тем, что по возрасту не годились в армию, — было некогда колоть дрова для каминов, у них все время с утра до ночи уходило на строевую подготовку под руководством дяди Мэтью, на возведение баррикад, рытье укрытий и создание прочих препон для немецкой армии, пока все как один не полягут, став пушечным мясом.
— По моим расчетам, — с гордостью говорил дядя Мэтью, — нам удастся их задержать часа на два, а то и на три, покуда нас не перебьют. Недурно для населенного пункта таких скромных размеров.
Мы посылали за валежником детей, на удивление умелым и усердным дровосеком показал себя Дэви (идти в ополчение он отказался, говоря, что ему всегда воюется лучше в штатском), но этого почему-то хватало только на то, чтобы топить в детской; если же после чая топили камин в коричневой гостиной, притом довольно сырыми дровами, он начинал по-настоящему давать тепло, как раз когда наступало время оторваться от него и брести по ледяной лестнице наверх в постель. После обеда два кресла по обе стороны камина оказывались неизменно заняты Дэви и моей матерью. Дэви не упускал случая подчеркнуть, что нам же в конечном счете хуже будет, если он подхватит простуду; что до Скакалки, та просто шлепалась в кресло явочным порядком. Мы, остальные, располагались полукругом далеко за той чертой, куда доходило тепло, и с вожделением устремляли взоры к неверным язычкам рыжего огня, тонущим то и дело в непроглядном дыму. У Линды было вечернее одеяние, род домашнего пальто длиною до полу, из белого песца, подбитого горностаем. Она облачалась в него к обеду и мерзла меньше нас. Днем либо ходила в своем собольем манто и черных бархатных сапожках на собольем же меху, либо лежала на диване, подоткнув под себя широченное норковое покрывало на стеганой подкладке из белого бархата.
— Мне так смешно было слышать от Фабриса, что он все это покупает, так как во время войны пригодятся теплые вещи — он всегда говорил, что в войну будет страшный холод — но теперь-то я вижу, как он был прав.
В женских сердцах на ближних подступах Линдино имущество возбуждало смешанное чувство ярости и восхищения.
— Ну смотри, это честно? — как-то сказала мне Луиза, когда мы вывезли погулять в колясках младших детей, обе в костюмах из шотландского жесткого твида, — совсем не то, что французские, красиво облегающие фигуру, — в шерстяных чулках и кофточках собственной вязки, тщательно подобранных в тон, но, упаси Боже, не «под цвет» пиджаку и юбке. — Линда себе уезжает, замечательно проводит время в Париже и возвращается вся в дорогих мехах, а мы с тобой? Торчишь всю жизнь при все том же старом скучном муже, а тебе за это — стриженую овчину до колен.
— Альфред — не старый и не скучный, — благородно вступилась я за мужа, хотя, конечно, в душе прекрасно понимала ее.
Тетя Сейди восхищалась Линдиными нарядами без всякой задней мысли.
— Какая бездна вкуса, детка, — говорила она, когда на свет Божий извлекалось очередное умопомрачительное творение. — Это что, тоже из Парижа? Поразительно, что там можно получить практически даром, когда берешься умеючи.
Моя мать в таких случаях начинала усиленно подмигивать всякому, чей взгляд ей удавалось перехватить, включая саму Линду. Лицо у Линды при этом становилось каменным. Она не выносила Скакалку, сознавая, что до встречи с Фабрисом сама уже сворачивала на ту же дорожку, и содрогалась теперь, наблюдая воочию, к чему она приводит. Мать начала с того, что избрала в общении с Линдой подход типа «чего уж там лукавить, душечка, — да, мы с тобой падшие женщины», и худшего выбора сделать не могла. Линда стала вести себя с нею не только отчужденно и холодно, но просто грубо, и бедная Скакалка, не понимая, что она сделала обидного, на первых порах очень страдала. Потом сама стала в позу и объявила, что со стороны Линды нелепо держаться подобным образом — ломаться и строить из себя принцессу, когда ты на самом-то деле дамочка легкого поведения, пусть и высшего разряда. Я попыталась объяснить, какой романтики исполнено Линдино отношение к Фабрису, к тем месяцам, что она провела с ним, но у Скакалки собственные чувства за давностью притупились, и она то ли не смогла, то ли не захотела понять.
— Она ведь с Суветером жила, верно? — сказала мне моя мать вскоре после того, как Линда водворилась в Алконли.
— Откуда ты знаешь?
— Да на Ривьере все это знали. Про Суветера такое почему-то всегда становится известно. А на сей раз это отчасти сделалось событием, потому что казалось, он навечно уже связал себя с этой нудной Ламбаль, но ей потом пришлось по делам уехать в Англию — тут-то Линдочка не растерялась и сцапала его. Великолепный улов, можно ее поздравить, только не понимаю, довогая, для чего столько важности напускать на себя по такому поводу. Сейди не знает, это ясно, и я, конечно, не проговорюсь ей ни под каким видом, не такой я человек, но когда мы в своем кругу, Линда, по-моему, могла бы все-таки держаться чуточку приветливей.
Чета Алконли по-прежнему пребывала в уверенности, что Линда — верная жена Кристиану, который находился в то время в Каире, и, разумеется, мысли такой не допускали, что ребенок может быть не от него. Они давно простили ей уход от Тони, хотя и числили себя за то людьми определенно широких взглядов. Время от времени они осведомлялись у нее, что поделывает Кристиан — не потому, что в самом деле хотели знать, а чтобы Линда не чувствовала себя обойденной, когда мы с Луизой рассказывали о своих мужьях. В ответ ей приходилось придумывать новости, которые якобы сообщал в своих письмах Кристиан.
— У него небольшие трения с их генералом.
— Он говорит, в Каире масса любопытного, но только все хорошо в меру.
В действительности Линда вообще ни от кого не получала писем. С друзьями в Англии она слишком давно не виделась, война их разбросала по разным концам земли и, хотя память о Линде у них, возможно, сохранилась, сама она не составляла больше часть их жизни. Но ей-то, разумеется, нужно было только одно: письмо или хотя бы несколько слов от Фабриса. И письмо пришло, сразу после Рождества. С адресом, напечатанным на машинке, и печатью генерала де Голля на конверте, пересланное в Карлтон-Гарденс. Линда, увидев, что оно лежит на столе в холле, побелела как полотно. Схватила его и ринулась наверх, к себе в спальню.
Примерно через час она разыскала меня.
— Ужас, душенька, — проговорила она со слезами на глазах. — Сидела над ним все это время, и не могу прочесть ни слова. Может быть, ты бы взглянула?
Она протянула мне листочек тончайшей в мире бумаги, на котором — по всей видимости ржавой булавкой — нацарапаны были строчки совершенно непонятных каракулей.