Дядя Мэтью безудержно проплакал всю церемонию, сэр Лестер, кажется, дошел до такой крайности, когда уже не плачут.
ГЛАВА 10
Я думаю, замужняя жизнь у Линды складывалась неудачно чуть ли не с самого начала, хоть, впрочем, я по-настоящему почти ничего не знала о ней. Никто не знал. Она выходила замуж вопреки достаточно серьезному противодействию, жизнь показала, что для противодействия имелись все основания и, значит, такой как Линда оставалось как можно дольше сохранять видимость того, что все прекрасно.
Они поженились в феврале, медовый месяц провели, охотясь в Мелтоне, где сняли дом, и после Пасхи окончательно обосновались на Брайенстон-сквер. Тони после этого приступил к работе в старом отцовском банке и стал готовиться занять место на надежных скамьях консерваторов в палате общин — честолюбивый замысел, который в самом скором времени осуществился.
Более близкое знакомство не заставило ни Радлеттов, ни Крисигов изменить свое мнение о новоявленной родне. Крисиги считали, что Линда взбалмошна, манерна и непрактична. Хуже всего, что, на их взгляд, она не способствовала успеху Тони в его карьере. Радлетты считали, что Тони бьет все рекорды по части скуки. Он имел обыкновение, выбрав тему для разговора, бубнить потом и бубнить, блуждая вокруг да около предмета, как кружит по полю мазила-игрок, неспособный сделать точный удар; он хранил в памяти устрашающее количество скучнейших фактов и без колебаний пускался излагать их, многословно и во всех подробностях, хотел того собеседник или нет. Он был бесконечно серьезен, он больше не смеялся Линдиным шуткам и веселый нрав, которым он, казалось, обладал, когда она впервые с ним познакомилась, объяснялся, должно быть, просто молодостью лет, винными парами и хорошим здоровьем. Теперь, став взрослым, женатым мужчиной, он решительно оставил все это в прошлом, проводя дневные часы в здании банка, а вечера — в Вестминстере и не находя времени развлечься или подышать свежим воздухом; выявилась истинная его сущность, представив его во всей красе — напыщенным, загребущим ослом, с каждым днем все более похожим на своего отца.
Ему не удалось обратить Линду в плюс. Крисиговский взгляд на вещи оказался выше понимания бедной Линды — как она ни старалась (а старалась она на первых порах изо всех сил, движимая безмерным желанием угодить), он оставался для нее загадкой. Дело в том, что она впервые в жизни столкнулась лицом к лицу с буржуазным складом ума, и участь, столь часто предрекаемая дядей Мэтью мне, как последствие моего буржуазного образования, в действительности постигла Линду. Все внешние, видимые глазом признаки были налицо: Крисиги говорили «представляют из себя», «одену платье» и «обую ботинки», «занять» вместо «одолжить» и даже склоняли Линду именовать их «папа» и «мама», что она в первоначальном пылу любви и делала, а после до конца своей замужней жизни не знала, как выкарабкаться из этой ситуации, употребляя при обращении к ним в их присутствии слово «вы», а так общаясь с ними, в основном, посредством открыток и телеграмм. Внутреннюю их сущность определял чисто торгашеский дух: все, на что бы ни упал их взгляд, расценивалось в категориях чистогана. Деньги были их оградой, их обороной, их надеждой на будущее и опорой в настоящем, деньги возвышали их над ближними, отводили от них беду. Умственные способности тогда лишь внушали им уважение, когда приносили деньги, и в изрядных количествах; деньги служили для них единым мерилом успеха, деньги были сила и слава. Сказать, что человек беден, значило заклеймить его как пропащую личность, нерадивого работника, лодыря без царя в голове, без нравственных устоев. Если речь шла о ком-то, кто, несмотря на столь пагубный изъян, пользовался их расположением, они могли прибавить, что это невезенье. Себя от этого смертельного зла они позаботились обезопасить всеми мыслимыми способами.
Себя от этого смертельного зла они позаботились обезопасить всеми мыслимыми способами. Дабы его не обрушил на их головы неподвластный их воле катаклизм вроде войны или революции, они разместили крупные денежные суммы в десятке разных стран, им принадлежали ранчо, животноводческие хозяйства, большие фермы в Южной Африке, гостиница в Швейцарии, плантация в Малайе; бриллианты чистой воды у них, конечно, и не думали сверкать на Линдиной красивой шейке, они лежали во множестве по различным банкам, камушек к камушку, удобно, — взял и унес.
Для Линды, при ее воспитании, все это было непостижимо, в Алконли о таком предмете, как деньги, просто вообще не упоминали. Безусловно, дядя Мэтью имел большие доходы, но приносила их земля, и не обязательно в чистом виде, и значительная их доля опять возвращалась в землю. Его земля была святое, но превыше всего святое была Англия. Случись так, что страну его постигнет беда, он останется и разделит с нею ее участь — никогда не пришла бы ему в голову мысль, что можно в трудный час покинуть старую Англию, спасая собственную шкуру. Он сам, его семья, его владения неотъемлемы от нее, как и она неотъемлема от него — вовеки. Со временем, когда на горизонте начали собираться тучи, предвещая войну, Тони попробовал уговорить его перевести часть денег в Америку.
— Это зачем? — сказал дядя Мэтью.
— Может сложиться так, что вы рады будете уехать туда или послать детей. Деньги всегда придутся кстати…
— Возможно, я стар, но стрелять могу, — с негодованием отвечал дядя Мэтью, — а детей у меня нет, если понадобится воевать — все они взрослые.
— Но Виктория…
— Виктории тринадцать лет. Она сделает то, что велит ей долг. Надеюсь, если дойдет до того, что к нам полезет чужеземная нечисть, все до единого — мужчины, женщины, дети, — будут сражаться, пока одна из сторон не поляжет. Во всяком случае, я ненавижу заграницу, жить там не соглашусь ни под каким видом, лучше уж в Курьей роще поселиться, в егерской хибаре, — что же до иностранцев, все они одинаковы и от всех меня тошнит, — завершил он многозначительно, буравя взглядом Тони, который, не обращая внимания, продолжал бубнить о том, как он умно распорядился, переведя разнообразные суммы денег в разнообразные места. Он пребывал в полнейшем неведении относительно той неприязни, которую питал к нему дядя Мэтью, а впрочем, учитывая странности в поведении моего дяди, неудивительно, если столь толстокожему существу, как Тони, затруднительно было уловить разницу в дядином обращении с теми, кого он любил, и теми, кого нет.
На первый после свадьбы день рождения сэр Лестер подарил Линде чек на тысячу фунтов стерлингов. Она пришла в восторг и в тот же день истратила их на ожерелье из половинок крупных жемчужин, обрамленных рубинами, которое незадолго до того приглядела в ювелирной лавке на Бонд-стрит. Крисиги устроили для нее обед в семейном кругу, Тони должен был встретиться с нею уже там, так как задерживался у себя в конторе. Линда приехала в белом атласном платье, очень простом и очень открытом, и с ожерельем на шее, и прямо с порога направилась к сэру Лестеру со словами:
— Такой чудесный подарок, спасибо, — посмотрите…
Сэр Лестер был потрясен.
— Вы столько отдали за него — все, что я послал?
— Да. Я думала, вам будет приятно, если я куплю на них что-то одно и всегда буду помнить, что это вы мне подарили.
— Нет, милая. Я имел в виду совсем не это. Тысяча фунтов — уже, что называется, капитал и, значит, нечто такое, от чего вы рассчитываете получить прибыль. Его не тратят просто так на побрякушку, которую наденут три-четыре раза в год и которая едва ли поднимется в цене. (И кстати, если уж вы покупаете драгоценности, пусть это всегда будут бриллианты — рубины и жемчуг слишком легко подделать, они не удержат своей цены.