— Надеюсь, ты позаботилась послать свои драгоценности в банк, — сказала я.
— Не издевайся, душенька, ты же знаешь, что у меня теперь их нет. А вот деньги, — продолжала она со смущенным смешком, — зашиты у меня в корсет. Пуля очень уговаривал по телефону, и действительно, надо сказать, — чем не мысль. Ох, почему ты со мной не едешь? Я так боюсь — подумай только, спать в поезде совсем одной!
— Может быть, и не придется одной, — сказала я. — У иностранцев, говорят, очень принято насиловать.
— Да, это бы недурно, лишь бы корсет не обнаружили. Ой, трогаемся, — до свидания, птичка, пожалуйста, думай обо мне. — И, высунув в окошко замшевый кулачок, она простилась со мной коммунистическим салютом.
Следует объяснить, почему я знаю все, что произошло с Линдой дальше, хоть и не видела ее после этого целый год: потому что потом, о чем еще будет сказано, мы провели много времени вдвоем, когда никто нам не мешал, и все это она мне рассказала, повторяясь вновь и вновь. И таким образом переживая вновь свое счастье.
Конечно, путешествие показалось ей сказкой. Носильщики в голубых комбинезонах, громкий щебет разговоров, из которых она, хоть и считала, что очень прилично знает французский, не понимала ни слова, парная, с чесночным ароматом, духота французского поезда, восхитительная еда, звон колокольчика, оповещающий о ее начале, — все это было из другого мира и похоже на сон.
Она смотрела в окно и видела замки и липовые аллеи, прудики, деревни, точно такие, как в рассказах из французских книжек, прочитанных в детстве, и чудилось — еще немного, и она увидит живьем, как Софи в белом платьице и неправдоподобно маленьких черных лаковых туфельках расправляется с золотыми рыбками, объедается свежим хлебом со сливками, царапает по лицу славного, безответного Поля[60]. Ее очень английского, очень книжного французского хватило, чтобы благополучно добраться до другого конца Парижа и сесть в поезд на Перпиньян. Париж. Она глядела из окна на освещенные, подернутые туманом улицы и думала, что не бывает городов такой хватающей за душу красоты. И странная мысль забрела к ней в голову — что когда-нибудь она опять вернется сюда и будет очень счастлива, только она знала, что такое произойдет едва ли, Кристиан никогда не согласится жить в Париже. Счастье в то время все еще связывалось в ее сознании с Кристианом.
В Перпиньяне она застала его в вихре деятельности. Найдены были средства, зафрахтован пароход, и теперь планировалось переправить из лагерей шесть тысяч испанцев в Мексику. Что для сотрудников бюро означало непочатый край работы, так как для воссоединения семей (а ни один испанец никуда не тронется без семьи в полном составе) предстояло искать людей по всем лагерям, потом собирать их в Перпиньяне, везти на поезде в портовый город Сетт и там уже грузить на пароход. Работа сильно осложнялась тем, что у испанцев муж с женой носят разные фамилии. Все это Кристиан изложил Линде чуть ли не до того еще, как она сошла с поезда — рассеянно клюнул ее в лоб и потащил в бюро, почти не дав ей времени оставить по дороге вещи в гостинице и отметя пустую мысль, что ей, быть может, не мешало бы принять ванну. Он не подумал даже спросить ее, как она, хорошо ли доехала; Кристиан всегда считал, что люди в полном порядке, если только из их слов не явствовало обратное — тогда он просто не обращал внимания, делая исключение лишь для неимущих, цветных, гонимых, прокаженных или меченных еще какой-нибудь пакостью чужаков. Несчастные для него в самом деле представляли интерес лишь в массовом масштабе, частные случаи, как бы нешуточны ни были их невзгоды, его не трогали, а самая мысль, что можно плотно есть три раза в день, иметь крышу над головой и все-таки быть несчастливым, представлялась несносным вздором.
Бюро помещалось в большом сарае посреди двора.
Во дворе постоянно толпились беженцы — с горами скарба, оравами детей, с собаками, ослами, козами и прочим приложеньем, — которые только что одолели перевал через горы, спасаясь бегством от фашизма, и надеялись, что англичане помогут им избежать лагерей. В отдельных случаях кого-то могли ссудить деньгами, кому-то достать билеты на поезд, чтобы ехали к родственникам во Франции или Французском Марокко, но в подавляющем большинстве люди часами дожидались приема лишь затем, чтобы услышать, что их дело безнадежно. После чего они с отменной и душераздирающей вежливостью приносили извинения за доставленное беспокойство и удалялись. У испанцев чрезвычайно развито чувство собственного достоинства.
Линду здесь познакомили с Робертом Паркером и Рандольфом Пайном, молодым писателем, который после относительно безбедного и бездельного существования на юге Франции поехал воевать в Испанию и работал теперь в Перпиньяне из чувства определенной ответственности за судьбы тех, кто недавно сражался в одних с ним рядах. Оба как будто обрадовались приезду Линды, встретили ее с неподдельным дружеским радушием, говорили, как им приятно увидеть новое лицо.
— Вы должны поручить мне какую-нибудь работу, — сказала Линда.
— Да, правильно, — сказал Роберт. — Что бы такое для вас придумать? Работы уйма, не беспокойтесь, вопрос лишь в том, чтобы подобрать подходящую. Вы по-испански говорите?
— Нет.
— Ну ничего, навостритесь в два счета.
— Уверена, что нет, — сказала Линда с сомнением.
— А работа в социальной области вам знакома?
— Ой, кажется, от меня не будет проку. Боюсь, совсем незнакома.
— Лаванда подыщет ей дело, — сказал Кристиан, подсев к столу, он уже рылся в картотеке.
— Лаванда?
— Девушка одна, зовут Лаванда Дэйвис.
— Не может быть! Я ее прекрасно знаю, она жила по соседству с нами в деревне. Больше того, была подружкой у меня на свадьбе.
— Точно, — сказал Роберт, — она говорила, что знакома с вами, я забыл. Золотой человек — строго говоря, ведет работу с квакерами в лагерях, но и нам тоже очень помогает. Нет такого, чего бы не знала — и про калории, и про детские пеленки, и про беременных и так далее, — плюс к этому работоспособность, какой я просто не встречал.
— Я вам скажу, что вы можете, — сказал Рандольф Пайн. — Есть дело, которое буквально ждет вас не дождется, — распределить места на пароходе, который отходит на той неделе.
— Вот именно, — подхватил Роберт, — как раз то самое! Пусть берет себе этот стол и приступает, не откладывая.
— Теперь смотрите, — сказал Рандольф. — Я вам покажу. (Какие дивные у вас духи — «Апре л’Онде»? Я так и думал.) Вот план парохода — видите? — самые лучшие каюты, каюты так себе, дрянь каюты и места под нижней палубой. А вот список отбывающих семей. Вся ваша задача — закрепить за каждой семьей свою каюту, — вы решаете, кому какая, и ставите вот здесь, против фамилии, номер каюты — понятно? А здесь, на каюте, — номер семьи по списку, вот так. Совсем просто, но требует времени, а сделать — необходимо, чтобы народ, когда погрузится, точно знал, куда податься со своими вещами.
— Но как же я решу, кому достанутся хорошие места, а кого упрячут под палубу? Каверзная задачка, разве нет?
— Да нет, не очень. Дело в том, что на пароходе — полная демократия республиканского образца, классовых различий не существует. Я отводил бы приличные каюты многодетным, в особенности — с малолетними детьми. А так, все на ваше усмотрение. Можете пальцем ткнуть наугад. Главное, чтобы это было сделано, иначе — взойдут на борт, и поднимется дикая свалка за лучшие места.