Мы с Альфредом однажды вступили относительно нее в спор с Дэви, когда все это высказали вслух. На что Дэви обвинил нас в самодовольном резонерстве, хотя наверняка и знал в душе, что мы правы.
— Но от Линды получаешь столько удовольствия, — повторял он, — она словно букетик цветов. Немыслимо таких людей расходовать на серьезное чтение, какой в этом толк?
И все-таки даже он вынужден был признать, что по отношению к маленькой Мойре она ведет себя не так, как следует. (Девочка была пухлая, белобрысая, вялая, туповатая и скучная — Линда по-прежнему не любила ее, Крисиги же, наоборот, обожали, и она все больше времени проводила со своей няней в Платанах. Они радовались тому, что ребенок с ними, но это не мешало им без конца осуждать Линду за ее поведение. Теперь по их рассказам получалось, что Линда — светский мотылек, легкомысленная и бессердечная женщина, забросившая свое дитя.)
Альфред сердито говорил:
— Что самое удивительное — она даже романов не заводит. Не понимаю, что ей дает такая жизнь, это сплошная пустота.
Альфреду нравится, когда люди разложены по полочкам и снабжены ярлыком, чтобы понятно было, где карьерист, честолюбец, где добродетельная жена и мать, а где прелюбодейка.
Линда вела светскую жизнь без всякой цели — попросту собирала вокруг себя разного рода досужую публику, лишь бы уютно было с ними болтать по целым дням, а кто человек — миллионер или голодранец, принц крови или румынский беженец — ей было абсолютно все равно. Несмотря на то что, за исключением меня и ее сестер, все ее приятели были мужчины, она пользовалась столь безупречной репутацией, что люди подозревали, будто она влюблена в своего мужа.
— Линда верит в любовь, — говорил Дэви, — это безудержно романтическая натура. В данный момент, уверен, она подсознательно ждет неодолимого искушенья. Легкие романы ей совершенно неинтересны. Будем надеяться, когда оно возникнет, то не окажется еще одним Основой.
— Я думаю, она действительно похожа на мою мать, — сказала я, — а у нее все до единого оказывались Основой.
— Бедная Скакалка, — сказал Дэви, — но ведь сейчас она счастлива, правда, со своим белым охотником?
Очень скоро Тони, как и следовало ожидать, превратился в сущий монумент напыщенности, с каждым днем все более напоминая отца. Масштабные, далеко идущие идеи, как поправить положение капиталистов, переполняли его, что же касается рабочих, он не скрывал своей нелюбви и недоверия к ним.
— Ненавижу низшие классы, — произнес он однажды, сидя со мною и Линдой за чаем на балконе палаты общин. — Норовят прибрать к рукам мои деньги, скоты ненасытные. Ничего, пусть только попробуют.
— Ах, помолчи, Тони, — сказала Линда, извлекая из кармана соню и начиная скармливать ей крошки. — Вот я их люблю, я, по крайней мере, выросла среди них. Твоя беда, что ты и низшие классы не знаешь, и к высшим не принадлежишь — ты просто богатый иностранец, которого занесло жить сюда. Нельзя пускать человека в парламент, если он не жил в деревне, хотя бы какое-то время, — да мой старый Пуля, и то знает лучше тебя, что говорит, когда выступает в парламенте.
— Я жил в деревне, — сказал Тони. — Убери животное, люди смотрят.
Он никогда не обижался, мешало сознание своей значительности.
— В Суррее, — с бесконечным презрением сказала Линда.
— Во всяком случае, когда твой Пуля последний раз выступал по вопросу о пэрессах в своем праве, его единственный довод против того, чтобы они заседали в парламенте, был — их пустишь, а они, чего доброго, станут пользоваться той же уборной, что и пэры.
— Ну, разве он не прелесть? — сказала Линда.
— Ну, разве он не прелесть? — сказала Линда. — Они ведь там все так думали, и только он один осмелился сказать вслух.
— Вот это — самое худшее в палате лордов, — сказал Тони. — Является такой «гость из глуши», когда ему на ум взбредет, и навлекает позор на всю палату, неся околесицу, а газеты ему уделяют огромное внимание, и у людей создается впечатление, что нами правят полные недоумки. Надо бы этим старым лордам понимать, что их долг перед собственным классом — сидеть дома и помалкивать. О действительно великолепной, основательной, необходимой работе, которую ведут в палате лордов, рядовой обыватель и понятия не имеет.
Сэру Лестеру предстояло в скором времени стать членом палаты лордов, так что Тони неспроста принимал сей предмет близко к сердцу. Отношение к так называемому рядовому обывателю сводилось у него в общих чертах к тому, что его надлежит постоянно держать под прицелом пулемета, но поскольку из-за слабости, проявленной в прошлом знаменитыми виговскими фамилиями, это сделалось невозможным, его следует удерживать в подчинении баснями, что вот-вот, за ближайшим поворотом, ждут радикальные реформы, разработанные партией консерваторов. Умиротворять его таким способом можно до бесконечности, только бы не было войны. Война сплачивает людей, открывает им глаза, ее надобно избегать любой ценой, в особенности — войну с Германией, где у Крисигов финансовые интересы и много родственников. (Они вели свое происхождение от юнкерского рода и кичились перед своей прусской родней, а те в свою очередь смотрели на них свысока за принадлежность к коммерческим кругам.)
Как сэр Лестер, так и сын его были большие почитатели герра Гитлера — сэр Лестер во время поездки в Германию встречался с ним, его возил на своем «мерседесе-бенц» доктор Шахт.
Линда не интересовалась политикой, но была, безотчетно и не рассуждая, англичанкой. Знала, что один англичанин стоит сотни иностранцев, тогда как для Тони один капиталист стоил сотни рабочих. Здесь, как и почти во всем прочем, они расходились кардинально.
ГЛАВА 12
С Кристианом Толботом Линда по странной иронии судьбы познакомилась в доме своего свекра в Суррее. Шестилетняя Мойра постоянно жила теперь в Платанах — это, кажется, всех устраивало: Линду, небольшую охотницу заниматься домашним хозяйством, избавляло от необходимости жить на два дома, а Мойра получала возможность дышать свежим воздухом и есть деревенскую пищу. Предполагалось, что Линда с Тони будут приезжать еженедельно с пятницы до воскресенья, — Тони обыкновенно так и делал. Линда, фактически, приезжала только на воскресенье, и примерно раз в месяц.
Дом был в Платанах отвратительный. Как бы коттедж-переросток, иными словами, — большие комнаты, но со всеми недостатками коттеджа: низкие потолки, подслеповатые окна с ромбовидными переплетами, неровные половицы и много сучковатого некрашеного дерева. Обставлен — ни со вкусом, ни безвкусно, вообще без малейших притязаний на вкус, не отличаясь к тому же и особым удобством. Сад вокруг него сочла бы раем любительница-акварелистка: цветочные бордюры, альпийские и водяные садики, доведенные до пошлого совершенства, резали глаз огромными редкого уродства цветами, каждый — вдвое крупнее и в три раза ярче, чем ему полагается и, по возможности, не того цвета, какой назначен природой. Трудно сказать, когда сад выглядел противней и больше смахивал на мечту о цветном кино — весною, летом или осенью. Только глубокой зимой, под милосердным покровом снега он сливался с окружающим ландшафтом и приобретал сносный вид.
Как-то субботним утром в апреле 1937 года Линда, у которой я гостила в Лондоне, взяла меня туда с собой до воскресенья, что делала уже не раз. В качестве, как я догадываюсь, буфера между собою и Крисигами, и в особенности, пожалуй, — между собою и Мойрой.