— Так, а Жаклин что?
— Все еще в Англии. Он как потерянный без нее, бедный Фабрис, — точно песик, брошенный хозяином. Сидит тоскует дома — ни в клуб, ни в гости, видеть никого не желает. Мать серьезно беспокоится за него.
— Кто бы мог ожидать от Фабриса такого постоянства? Как давно это у них?
— Если не ошибаюсь, пять лет. На редкость удачная связь.
— Жаклин, конечно же, скоро возвратится.
— Только когда не станет старой тетки. Без конца, говорят, меняет завещание — Жаклин считает, что должна все время быть при ней, как-никак у Жаклин муж и дети, надо и о них подумать.
— Не очень-то сладко приходится Фабрису.
— А что ты предлагаешь? Мать говорит, он ей звонит каждое утро и по часу разговаривает…
В этот момент подошли Дэви с лордом Мерлином, помятые и злые, и повели Линду есть ланч. Ей до смерти хотелось остаться и послушать, что еще скажут эти мучительницы, но ее спутники, отвергнув с содроганием мысль о коктейлях, повлекли ее в зал, где вели себя более или менее сносно по отношению к ней и с нескрываемой враждебностью — по отношению друг к другу.
Линде казалось, что этой трапезе не будет конца, и когда он все-таки наступил, она схватила такси и помчалась к дому, где жил Фабрис. Она должна внести ясность насчет этой Жаклин, должна знать, каковы его намерения. Что — возвратится Жаклин, и значит, ей, Линде, настало время уезжать, как она обещала? Маневренная война, видите ли!
Слуга сказал ей, что M. le Duc только что вышел с Madame la Duchesse[91], вернется примерно через час. Линда отвечала, что подождет, и он проводил ее в гостиную. Она сняла шляпу и в нетерпении принялась расхаживать по комнате. Она уже бывала тут несколько раз с Фабрисом и после залитой солнцем квартиры ей здесь казалось мрачновато. Теперь, в одиночестве, ей открывалась необычайная красота этой комнаты, торжественная, строгая красота проникала к ней в душу. Прямоугольной формы комната, с очень высоким потолком; стены, обшитые деревянными пепельно-серыми панелями, шторы из вишневой парчи. Окна выходили во дворик, и ни один луч солнца не заглядывал внутрь — так и предусматривалось по замыслу. Цивилизованный интерьер; природа не имела к нему отношения. Каждый предмет обстановки поражал совершенством. Мебель с чистыми линиями и гармоничными пропорциями, характерными для 1780 года, портрет кисти Ланкре[92] — дама с попугаем на запястье, бюст той же дамы работы Бушардона[93], такой же, как у Линды, ковер, только большего размера, великолепнее и с огромным гербом посередине. В резном высоком книжном шкафу — ничего, кроме французских классиков в сафьяновых старинных переплетах, украшенных короной Суветеров; на пюпитре для атласа — открытая папка с розами Редуте[94].
У Линды постепенно отлегло от сердца, но порыв ее сменился глубокой грустью. Она увидела, что эта комната — свидетельство той стороны в натуре Фабриса, которую ей не дано постигнуть, которая связана корнями с вековым великолепием французской культуры. Эта сторона составляла его сущность и была для нее закрыта — ей полагалось оставаться вовне, в залитой солнцем современной квартире, на расстоянии от всего этого, непременно и категорически на расстоянии, сколь бы долго ни продолжалась их связь. Происхождение рода Радлеттов терялось во мгле глубокой древности, но происхождение его рода не терялось нигде, все оно было на виду, каждое поколение звеном цеплялось за последующее. Англичане, думала она, сбрасывают с себя предков, как балласт. В этом большая сила нашей аристократии — но у Фабриса они висят на шее незыблемо и никуда ему от них не деться.
Вот они, тут, ее соперники, ее враги, поняла она; Жаклин — ничто в сравнении с ними. Тут, — и в Луизиной могиле. Явиться и устроить сцену из-за другой любовницы — полная нелепость: нечто несущественное приходит скандалить из-за чего-то столь же малозначащего — у Фабриса это лишь вызовет раздражение, мужчины всегда раздражаются в таких случаях — а ей ничего не даст.
Она так и слышала его голос, сухой и насмешливый:
— Ба! Я вам поражаюсь, мадам.
Лучше уйти, лучше не обращать внимания. Единственная ее надежда — сохранять нынешнее положение вещей неизменным, сохранять счастье, которое выпало ей, на короткий день, на час, и совсем не думать о будущем. Оно ничего ей не обещает, и Бог с ним. Тем более, что будущее сейчас у каждого под угрозой, раз надвигается война — война, о которой она постоянно забывает.
Война, однако, напомнила о себе в тот же вечер, когда Фабрис явился в военной форме.
— Какой-нибудь месяц еще, я бы сказал. Вот только уберут урожай.
— Если б от англичан зависело, — сказала Линда, — то дождались бы сперва, когда сделают покупки к Рождеству… Ох, Фабрис, это ведь быстро кончится, правда?
— Пока не кончится, приятного будет очень мало. Вы сегодня приходили ко мне домой?
— Да, меня после ланча с этими старыми ворчунами ужасно вдруг потянуло вас увидеть!
— Как это мило! — Он взглянул на нее испытующе, словно к нему закралась какая-то догадка. — Но отчего вы меня не подождали?
— Меня спугнули ваши предки.
— Ах, вот как? Но и у вас, мадам, сколько я понимаю, тоже имеются предки?
— Да, только они не нависают вот так, со всех сторон, как ваши.
— Нужно было подождать, — сказал Фабрис, — видеть вас — всегда большое удовольствие, как для меня, так и для моих предков. Это нам поднимает настроение.
В комнату вошла Жермена с охапкой цветов и запиской от лорда Мерлина:
«Примите: маслом кашу не испортишь. Нам же — влачиться восвояси на пароме. Как вы считаете, довезу я Дэви домой живым? К сему прилагаю кое-что, может когда-нибудь пригодиться».
«Кое-что» оказалось купюрой в 20 000 франков.
— Для человека с такими злющими глазами, — заметила Линда, — ему не откажешь в предусмотрительности.
События дня настроили ее на сентиментальный лад.
— Скажите, Фабрис, — спросила она, — что вы подумали в первое мгновенье, когда увидели меня?
— Если хотите знать правду, подумал — да она копия маленькой Боске.
— Кто это?
— Есть две сестры Боске — старшая, красавица, и младшая, похожая на вас.
— Спасибо большое, — сказала Линда, — я предпочла бы походить на другую.
Фабрис рассмеялся.
— А вслед за тем сказал себе — какая смешная, как это все старомодно выглядит…
Когда война, так долго нависавшая на горизонте, все-таки месяца через полтора разразилась, Линда приняла это событие на удивление равнодушно. Она слишком замкнулась в настоящем, в этом своем обособленном, лишенном будущего существовании, и без того столь шатком, сиюминутном; внешние события почти что не вторгались в ее сознание. Если и думала о войне, то едва ли не с облегчением, что она, наконец, началась — в том смысле, что всякое начало есть первый шаг к завершению. О том, что война началась лишь формально, а не фактически, она не задумывалась. Отними у нее война Фабриса — тогда бы, конечно, другое дело, но ему приходилось по службе — службе в разведке — быть по преимуществу в Париже, и она виделась с ним теперь даже больше, чем прежде, так как он переехал к ней; свою квартиру закрыл, а мать отправил в деревню. Он появлялся и исчезал то днем, то ночью, в самые неожиданные минуты, и так как видеть его было для Линды неизменно радостью, и большего счастья, чем заполненье пустоты перед глазами его фигурой, она не представляла, то эти его внезапные появления держали ее непрерывно в радостном ожидании, а их отношения — на точке горячечного накала.