Линда стала просматривать список семей. Он был составлен в виде картотеки, по карточке на главу каждого семейства, тут же значилось число иждивенцев и их имена.
— Возраст не указан, — сказал Линда. — Как я узнаю, есть ли маленькие дети?
— Резонно, — сказал Роберт. — Действительно — как?
— Очень просто, — сказал Кристиан. — У испанцев это всегда можно определить. До войны детям давали имена в честь святых или же в честь отдельных эпизодов из интимной жизни Святой Девы — Аннунциата[61], Асунсьон[62], Пурификасьон[63], Консепсьон[64], Консаласьон[65], и тому подобное. Со времени Гражданской войны их стали всех подряд называть Карлосами в память о Чарли Марксе, Федерико в память о Фредди Энгельсе или Эсталинами (широкая популярность, покуда русские не сделали им ручкой в решающий момент) — еще красиво назвать младенца каким-нибудь лозунгом, например, Солидаридад — Обрера[66], Либертад[67] и прочее. Тогда ты знаешь, что дитяти нет трех годков. Легче легкого, на самом деле.
Появилась Лаванда Дэйвис. И впрямь все та же Лаванда, нескладная, невзрачная, здоровая, в английском твидовом костюме для загорода, в грубых башмаках. Голова — в коротких каштановых кудряшках; никакой косметики. Она встретила Линду восторженно — в семействе Дэйвисов стойко бытовал миф о том, что Линда с Лавандой — закадычные подруги. Линда тоже обрадовалась при виде ее — всегда приятно встретить знакомое лицо, когда ты за границей.
— Ну вот, — сказал Рандольф, — теперь все в сборе, и значит, пошли в «Пальмариум» выпить по такому случаю.
Первые недели, покуда не потребовалось обратить внимание на личную жизнь, Линда жила, поддаваясь то очарованию, то ужасу окружающей обстановки. Ей полюбился Перпиньян, старинный маленький город, полный своеобразия, так непохожий на все, что она знала до сих пор; его река с широкими набережными, переплетение его узеньких улиц, огромные лохматые платаны, и окрест — скудная лозородящая земля Россильона, преображенная у нее на глазах взрывом летней зелени. Весна припозднилась, но когда пришла, рука об руку с нею пожаловало лето и почти разом стало припекать, все кругом прогрелось и деревенские жители каждый вечер собирались танцевать на бетонных пятачках под платанами. Англичане, не в силах искоренить святой национальный обычай, запирали на субботу и воскресенье контору и катили в Коллиур, на побережье, купаться, загорать и устраивать пикники на пиренейских склонах.
Но только все это не имело ни малейшего касательства к тому, что служило причиной их пребывания в этой райской обстановке — к лагерям. Линда бывала в лагерях почти ежедневно, и они поражали ее душу отчаяньем. В бюро от нее было немного пользы из-за незнания испанского, в уходе за детьми — из-за невежества по части калорий; ее использовали в качестве шофера — постоянно на колесах, она гоняла в лагеря и обратно на «форде»-автофургоне, то с грузом продовольствия, то перевозя беженцев, то просто с каким-нибудь поручением. Ей часто приходилось часами сидеть и ждать, пока разыщут нужного человека и разберутся с его делом; со всех сторон немедленно стекались мужчины и, взяв ее в плотное кольцо, наперебой говорили о своем на ломаном гортанном французском языке. В лагерях к этому времени навели относительный порядок: рядами выстроились пусть однообразные, но аккуратные бараки, людей регулярно кормили — быть может, не слишком вкусно, но, по крайней мере, не давая умереть с голоду. И все же зрелище многотысячного скопления мужчин, молодых, здоровых, загнанных за колючую проволоку и отлученных от своих женщин, обреченных изо дня в день на томительное безделье, — было для Линды непреходящей мукой. Она начинала склоняться к мысли, что дядя Мэтью прав, и заграница, где такое возможно, действительно несусветная мерзость, а иностранцы, которые чинят такое друг другу, — наверное, и вправду бесы.
Однажды, когда она сидела в своем фургоне, окруженная, как обычно, толпой испанцев, раздался голос:
— Линда, ты что это здесь делаешь?
Перед ней стоял Мэтт.
Он выглядел на десять лет старше, чем при последней их встрече — взрослый, неслыханной красоты мужчина с пронзительно синими Радлеттовскими глазами на дочерна загорелом лице.
— Я тебя уже видел, — сказал он, — решил было, что тебя прислали за мной, и смылся, а потом узнал, что ты замужем за этим самым Кристианом. Это к нему ты удрала от Тони?
— Да, — сказала Линда. — А я и понятия не имела, Мэтт. Была уверена, что ты вернешься в Англию.
— Да нет, — сказал Мэтт. — Я командир, видишь ли, — обязан оставаться при бойцах.
— А мама знает, что ты жив и здоров?
— Я ей сообщил — во всяком случае, если Кристиан отправил письмо, переданное ему.
— Не думаю — он еще в жизни не удосужился отправить ни одного письма. Странный человек, мог бы сказать мне.
— Он сам не знал — я для отвода глаз писал его на имя одного приятеля для передачи дальше. Не хотел, чтобы кому-нибудь из англичан стало известно, что я здесь, — не то меня принялись бы выпроваживать домой. Я знаю.
— Кристиан бы не принялся, — сказала Линда. — Он за то, чтобы человек поступал в жизни по-своему. Ты такой худой, Мэтт, тебе, может быть, нужно что-нибудь?
— Нужно, — сказал Мэтт. — Сигареты и пара детективов.
После этого Линда виделась с ним почти каждый день. Сказала Кристиану — тот в ответ только хмыкнул, прибавив: «Надо будет вытащить его отсюда, пока не началась мировая война. Я позабочусь об этом», — и написала родителям. Результатом была посылка с одеждой от тети Сейди, которую Мэтт принять отказался, и целый ящик витаминов от Дэви, который Линда даже показать ему не рискнула. Мэтт держался бодро, был весел, сыпал шутками — но, как сказал Кристиан, одно дело находиться где-то от безвыходности и совсем другое — по собственному выбору. Впрочем, бодрости духа у всех в семействе Радлеттов было не занимать, независимо ни от чего.
Единственным, что прибавляло бодрости помимо этого, был пароход. Правда, он вызволял из ада всего лишь несколько тысяч беженцев, но хотя бы им обещал избавленье, уносил их к лучшим берегам, где есть надежда на полноценную, деятельную жизнь.
В часы, свободные от поездок на автофургоне, Линда корпела над размещением беженцев по каютам и наконец выполнила эту работу, завершив ее ко времени погрузки на судно.
В торжественный день все англичане, кроме Линды, отправились в Сетт, и с ними — два члена парламента и одна герцогиня, которые содействовали мероприятию, находясь в Лондоне, и прибыли теперь взглянуть на плоды своих трудов. Линда поехала на автобусе в Аржеле повидаться с Мэттом.
— Интересно ведут себя испанцы из высших слоев общества, — заметила она ему, — палец о палец не ударят, чтобы помочь соотечественникам, спокойно предоставляют этим заниматься чужим людям вроде нас.
— Ты не знаешь фашистов, — угрюмо сказал Мэтт.
— Я подумала вчера, когда возила герцогиню осматривать Баркаре[68] — хорошо, но почему это должна быть английская герцогиня, что, у испанцев своих нет, и если уж на то пошло, отчего сплошь одни англичане здесь работают? У меня есть знакомые испанцы в Лондоне — что бы им не приехать в Перпиньян к нам на помощь? Очень бы пригодились. Испанский, наверное, знают.
— Правильно Пуля говорил про иностранцев — сущие бесы, — сказал Мэтт, — по крайней мере те, что принадлежат к высшему классу. Бойцы-то, надо сказать, все как один потрясающие досты.