Они объехали медленно несколько улиц и площадей, потом прошлись пешком по Булонскому лесу. Линде не верилось, что она только-только приехала сюда и это все еще тот самый день, что, полный обещанья, занимался перед нею поутру за пеленой ее слез.
— Как повезло вам, что вы живете в таком городе, — сказала она Фабрису. — Здесь невозможно быть глубоко несчастным.
— Не совсем так, — сказал он. — В Париже все переживанья обостряются — нигде так остро не ощущаешь счастье, но и несчастье тоже. А жить здесь — определенно вечный источник радости, и нет большего страдальца, чем парижанин, разлученный с Парижем. Мир вне его представляется нам нестерпимо холодным, сумрачным, так что и жить не очень хочется. — Он говорил с большим чувством.
После чая, который они пили в Булонском лесу под открытым небом, он медленно повел автомобиль назад в Париж. Остановился у старинного дома на улице Бонапарта и опять сказал:
— Пойдемте поглядим на мою квартиру.
— Нет-нет, — сказала Линда. — Настало время указать вам на то, что я — une femme s’erieuse[75].
В ответ раздался уже знакомый взрыв хохота.
— Ах, — выговорил Фабрис, бессильно сотрясаясь от смеха, — какая вы смешная! Что за выражение une femme s’erieuse, где вы его откопали? И как вы, при такой серьезности, объясните второго мужа?
— Да, признаю, я поступила дурно, в самом деле очень дурно и совершила большую ошибку. Но это не причина окончательно терять рассудок и пускаться во все тяжкие, знакомиться на Северном вокзале с чужими господами и немедленно идти с ними смотреть их квартиру. Так что, пожалуйста, одолжите мне, если можно, немного денег, я хочу утренним поездом уехать в Лондон.
— Да, непременно, разумеется.
Он вложил ей в руку пачку банкнотов и отвез ее в гостиницу «Монталамбер». Ее слова, казалось, не произвели на него никакого впечатления; он предупредил, что в восемь часов заедет и повезет ее обедать.
Ее номер оказался завален розами, это напомнило Линде те дни, когда родилась на свет Мойра.
Вот уж поистине обольщенье в стиле грошового романа, с усмешкой подумала Линда, неужели я способна поддаться на такое?
Но незнакомое, безумное, удивительное счастье переполняло ее, и она поняла, что это любовь. Дважды в жизни она ошиблась, приняв за любовь нечто иное — так, увидев человека на улице, вы думаете, что это ваш друг, свистите, машете рукой, бежите следом, а оказывается, это не только не он, но даже кто-то не очень похожий. Через несколько минут действительно появляется ваш друг, и вам непостижимо, как вы могли принять за него того другого. Линде сейчас открылся подлинный лик любви, она узнала его, но он ее пугал. Чтобы любовь пришла вот так, невзначай, в такой зависимости от цепочки случайностей — это пугало. Она постаралась вспомнить, что чувствовала вначале, когда полюбила первого, а потом второго мужа. Наверняка это было сильное и властное чувство, если ради того, чтобы выйти замуж, она в обоих случаях сломала собственную жизнь, не задумалась причинить огорчение родителям и друзьям, — но восстановить его в себе ей не удавалось. Она лишь знала, что никогда даже в мечтах — а уж она-то была великая мастерица мечтать о любви — не испытывала ничего хотя бы отдаленно похожего. Твердила себе вновь и вновь, что завтра непременно должна вернуться в Лондон, но возвращаться вовсе не имела намерения, и сама это знала.
Фабрис повез ее обедать, потом — в ночной клуб, где они не танцевали, а только болтали без конца. Она рассказывала ему про дядю Мэтью, про тетю Сейди и Луизу, про Джесси, Мэтта, — и он не мог наслушаться, толкая ее на крайние преувеличенья в описании членов семьи со всеми их характерными особенностями.
— Ну а Джесси что? А Мэтт? Говорите же, прошу вас, продолжайте.
— Ну а Джесси что? А Мэтт? Говорите же, прошу вас, продолжайте.
И она рассказывала — часами.
В такси по дороге домой она опять отказалась зайти к нему или пустить его к себе в номер. Он не настаивал, не пытался завладеть ее рукой или хотя бы просто дотронуться до нее. Сказал только:
— Вы великолепно держите оборону, мадам, примите мои искренние поздравления.
У дверей гостиницы она подала ему руку на прощанье. Он принял ее в свои и на этот раз поцеловал по-настоящему.
— До завтра. — И сел обратно в такси.
— All^o-all^o.
— Я слушаю.
— С добрым утром. Вы завтракаете?
— Да.
— То-то, я слышу, звякает чашка. Как вам кофе?
— Дивный, приходится останавливать себя, чтобы растянуть удовольствие. Вы тоже пьете кофе?
— Уже пил. Должен сообщить вам, что я люблю по утрам подолгу разговаривать и рассчитываю услышать от вас много разных историй.
— В духе Шехерезады?
— Вот именно. И чтобы в голосе не звучало «сейчас я брошу трубку», как всегда бывает у английских особ.
— И много ли вы знаете английских особ?
— Достаточно. Я учился в английской школе и в Оксфорде.
— Да ну! Когда же?
— В двадцатом году.
— Когда мне было девять лет. Представьте, я, может быть, видела вас на улице — мы все покупки делали в Оксфорде.
— У «Эллистона и Кавелла»?
— Да, и у «Вебера»[76].
Наступило молчание.
— Дальше, — сказал он.
— Что — дальше?
— Я хочу сказать, не кладите трубку. Продолжайте.
— Я не собираюсь класть трубку. Я, если хотите знать, обожаю посудачить. Это любимое мое занятие, так что скорее уж вам первому захочется положить трубку, никак не мне.
Последовал очень долгий и очень глупый разговор; под конец Фабрис сказал:
— Теперь вставайте — я через час заеду и мы отправимся в Версаль.
В Версале, который Линду очаровал, ей вспомнилась прочитанная когда-то история, как двум английским дамам на садовой скамье Малого Трианона явился призрак Марии-Антуанетты. Фабрис нашел историю безмерно скучной, о чем так прямо и сказал.
— Истории, — сказал он, — тогда лишь интересны, когда достоверны либо когда придуманы вами специально, чтобы меня позабавить. Рассказы о приведениях, рожденные скудной фантазией старой английской девы, и не достоверны, и лишены всякого интереса. А потому, мадам, впредь — никаких загробных историй.
— Пожалуйста, — сердито сказала Линда. — Тут изо всех сил стараешься угодить… Сами тогда рассказывайте.
— И расскажу — и это будет правдивая история. Моя бабка была очень красива и всю жизнь, даже когда совсем состарилась, многими любима. Незадолго до того, как умереть, она побывала со своей дочерью, а моей матерью, в Венеции и как-то раз, проплывая в гондоле по каналу, они увидели маленький розовомраморный палаццо, чудо изящества. Остановились посмотреть, и моя мама сказала:
— По-моему, здесь никто не живет, не попробовать ли взглянуть, что внутри?
Позвонили; вышел старый слуга, подтвердил, что никто там не живет уже много-много лет, и вызвался показать им внутренние покои. Они вошли, поднялись в salon[77], выходящий тремя окнами на канал и отделанный лепниной пятнадцатого века, белой по бледно-голубому полю. Эта комната была само совершенство. Моя бабушка пришла в непонятное волнение и долго стояла, не говоря ни слова. Наконец, обратясь к матери, сказала:
— Если в третьем ящике вон того бюро находится шкатулка филигранной работы, а в ней — золотой ключик на черной бархотке, то значит, этот дом принадлежит мне.