Раздобыл лишь такие, что дают собакам. — Дэви вынул украшенную каменьями коробочку с двумя пилюлями, белой и черной. — Сначала принимаешь белую, потом черную — сходил бы, право, к моему врачу.
— По-моему, пусть немцы убивают сами, — сказала Линда. — Приумножат этим свои преступления да и пулю израсходуют лишнюю. С какой стати избавлять их от труда? А кроме того — спорим, я сама двух сперва уложу, по крайней мере.
— Да, Линда, ты железный человек, но мне, боюсь, не пуля предназначена, меня будут пытать, ты вспомни, как им достается от меня в «Лондон газетт».
— Не больше, чем всем нам, — заметил лорд Мерлин.
Дэви снискал себе известность как злоязычнейший обозреватель, сущий людоед, не щадящий даже близких друзей. Он писал под множеством псевдонимов, но стиль выдавал его с головой; под самыми ядовитыми своими опусами подписывался «Маленькая Нелл»[100].
— Вы к нам надолго, Суветер?
— Нет, ненадолго.
Линда с Фабрисом пошли садиться за столик. Во время ланча болтали о том о сем, обменивались шутками. Фабрис развлекал ее скандальными историями из жизни кое-кого из посетителей, знакомых ему по прежним временам, обильно сдабривая их самыми невероятными подробностями. Всего лишь раз упомянул о Франции, сказав только, что борьбу необходимо продолжать и в конце концов все будет хорошо. Линде подумалось, как это непохоже на то, что происходило бы сейчас, будь с нею Тони или Кристиан. Тони распространялся бы о своих перипетиях и утомительно излагал планы на будущее для собственной персоны. Кристиан разразился бы монологом о том, какие перемены произведет на мировой арене падение Франции, чем оно может отозваться в арабских странах и в далеком Кашмире, о полной неспособности Петена справиться с таким наплывом перемещенных лиц и мерах, которые принял бы на месте маршала он, Кристиан. Оба разговаривали бы с нею точь-в-точь так, словно она — какой-нибудь их приятель, сочлен по клубу. Фабрис говорил именно с нею, с нею одной и только для нее, разговор был сугубо личный, с россыпью намеков и острот, понятных только им двоим. У нее было ощущение, что он не позволяет себе переходить на серьезные темы, зная, что иначе неминуемо коснется трагедии, а ему хочется оставить ей лишь светлые воспоминания о своем приезде. Вместе с тем от него веяло неисчерпаемым оптимизмом и верой, что очень поднимало дух в столь ненастное время.
Ранним утром назавтра, опять таким же солнечным, ясным утром Линда лежала на подушках, наблюдая, как это часто делала в Париже, за тем, как Фабрис одевается. Затягивая узел на галстуке, он состроил особенную мину — как же она могла забыть ее за эти месяцы! — которая внезапно и живо вернула ее в те парижские дни.
— Фабрис, — сказал она. — Будем мы снова когда-нибудь жить вместе, как вы думаете?
— Но разумеется, непременно, и много-много лет, пока мне не стукнет девяносто. Я по натуре очень верный человек.
— По отношению к Жаклин — были не очень.
— А, вам известно про Жаклин, вот как? Она была так хороша, бедняжка, — хороша, элегантна, но, Боже, до чего несносна! Во всяком случае, я оставался ей дико верен, и это продолжалось пять лет, у меня это как правило — либо пять дней, либо пять лет. Но так как вас я люблю в десять раз больше, то и выходит как раз до девяноста, а к тому времени я уже так привыкну…
— Когда же я вас теперь увижу?
— Сегодня я там, завтра — здесь. — Он шагнул к окну. — Кажется, слышу машину — а, да, вот она, выезжает из-за угла. Ну, мне пора. Au revoir, madame.
Он поцеловал ей руку, вежливо, почти рассеянно — было такое впечатление, что он уже отсутствует — и быстро вышел из комнаты. Линда подошла к открытому окну и высунулась наружу.
Он садился в большой автомобиль с двумя французскими солдатами на переднем сиденье; на капоте развевался флажок Свободной Франции. Машина тронулась, и он поднял голову.
— Сегодня — там, завтра — здесь, — крикнула Линда с сияющей улыбкой.
Потом забралась назад в постель и залилась горькими слезами. Эта вторая разлука повергла ее в полное отчаяние.
ГЛАВА 20
Начались воздушные налеты на Лондон. В первых числах сентября, едва только я успела перебраться со своим семейством в Кент к тете Эмили, как в сад при ее домике упала бомба. Сравнительно небольшая — то ли довелось повидать впоследствии — и никто из нас не пострадал, но дом фактически развалился. Тете Эмили, Дэви и мне с детьми пришлось искать пристанища в Алконли, где тетя Сейди приняла нас с распростертыми объятьями и просила поселиться у нее на все время войны. Луиза со своими детьми уже переехала к ней, так как Джон Форт-Уильям вернулся обратно в полк, а их дом в Шотландии заняло военно-морское ведомство.
— Чем вас больше, тем лучше, — говорила тетя Сейди. — Хочется наполнить дом народом, кстати, и с продуктами по карточкам будет легче. И вашим детям веселей подрастать сообща, как было вам когда-то. А то мальчики ушли на войну, Виктория поступила в Рен[101] — мы с Мэтью окончательно загрустили бы в одиночестве на старости лет.
В огромных покоях Алконли разместились экспонаты какого-то научного музея и эвакуированных сюда не направляли — по-моему, из тех соображений, что людям без соответствующей закалки просто не выжить в таком холоде.
Вскоре к числу обитателей прибавилось нежданное пополнение. Я в детской наверху по поручению няни занималась постирушкой, отмеряя мыльные хлопья с бережливостью, навязанной военным временем, и сокрушаясь, что в Алконли такая жесткая вода, как вдруг ко мне в ванную ворвалась Луиза.
— Угадай, кто к нам пожаловал, — сказала она, — никогда в жизни не догадаешься!
— Гитлер, — брякнула я сдуру.
— Твоя мать, тетушка Скакалка! Подошла прямо так, пешочком, по аллее и вошла в дом.
— Одна?
— Нет, с мужчиной.
— С майором?
— На майора не похож. Имеет при себе музыкальный инструмент и сам очень грязный. Пойдем же, Фанни, оставь это, пусть мокнет…
Так оно и было. В холле сидела моя мать, прихлебывала виски с содовой и рассказывала своим птичьим голоском, с какими невероятными приключениями выбиралась с Ривьеры. Майор, с которым она прожила несколько лет, всегда отдавал решительное предпочтение не французам, а немцам, и остался сотрудничать с ними, а мужчина, в сопровождении которого она явилась, бандитской наружности испанец по имени Хуан, прибился к ней во время ее странствий и без него, по ее словам, ей никогда бы не вырваться из кошмарного лагеря для перемещенных лиц в Испании. Она говорила о нем в точности так, как если бы его при этом не было, что выглядело достаточно странно и создавало у всех ощущение большой неловкости, пока до нас не дошло, что Хуан ни на каком языке, кроме испанского, не понимает ни слова. Он сидел, уставясь отсутствующим взглядом в пространство, не выпуская из рук гитару, и большими глотками поглощал виски. Характер их отношений был слишком очевиден: несомненно (никто не сомневался ни минуты, даже тетя Сейди) Хуан был Скакалкин любовник, но так как моя мать не блистала знанием иностранных языков, словесное общение между ними исключалось напрочь.