) Да, так я говорю, в этом случае вы надеетесь получить некий выигрыш. Вы могли попросить Тони поместить их для вас либо — что я, собственно, и имел в виду — могли устраивать на них приемы для важных лиц, которые будут полезны Тони по службе.
Эти важные лица были все время живым укором бедной Линде. Крисиги неизменно видели в ней большую помеху их сыну, как в политике, так и в делах, потому что никакие усилия не помогали ей скрыть, какая тоска для нее эти самые лица. Подобно тете Сейди, она имела обыкновение по малейшему поводу укрываться в облаке скуки, в глазах ее появлялось отсутствующее выражение, душа витала вдалеке. Важным лицам это не нравилось, они не привыкли к этому, им нравилось, когда молодежь их слушает, внимает им сосредоточенно и почтительно, если уж удостоилась оказаться в их обществе. Линдины зевки в сочетании с сообщениями Тони о том, сколько насчитывается портовых инспекторов на Британских островах, привели к тому, что важные лица предпочитали избегать молодых Крисигов. Крисиги-старшие сокрушались и вину за такое положение вещей возлагали на Линду. Они видели, что она не проявляет ни малейшего интереса к работе Тони. Она и пробовала первое время, но ничего не получалось — она просто не понимала, как человек, у которого и так уже много денег, сможет взять и запереться в четырех стенах, без свежего воздуха и синего неба, и прочей Божьей благодати, когда весна ему не весна и осень не осень, и смена времен года проходит незамеченной, сливаясь в тусклое однообразие — все для того лишь, чтобы обогатиться еще больше. К политике она по крайней молодости лет не чувствовала вкуса — да и политика в те дни, пока в нее не внес разнообразия своим пришествием Гитлер, служила развлечением для очень узкого круга посвященных.
— Твой отец рассердился, — сказала она Тони, когда они шли домой после обеда.
Сэр Лестер жил в Гайд-парк Гарденс, вечер стоял прекрасный, и они пошли пешком.
— Неудивительно, — коротко отозвался Тони.
— Но, милый, посмотри, какая прелесть! Устоять не было сил, ты понимаешь?
— Вечно у тебя выверты. Будь добра, постарайся вести себя как взрослый человек.
Осенью после Линдиной свадьбы тетя Эмили сняла небольшой домик на Сент-Ленард Террас, куда и водворилась вместе со мною и Дэви. Ей нездоровилось последнее время, и Дэви рассудил, что ее лучше увезти из деревни и дать ей отдохнуть от бесконечных хлопот, чего ни одной женщине дома не удается. У него только что вышел роман «Сквозь тесный туннель», который пользовался изрядным успехом в среде интеллектуалов. Это был психофизиологический этюд, посвященный исследователю Южного полюса, замурованному снежным заносом в хижине, где ему — и он о том знает — суждено через какое-то время умереть: припасов ему хватит на несколько месяцев. В конце он и умирает. Полярные экспедиции пленяли воображение Дэви, ему нравилось наблюдать с безопасного расстояния, надолго ли хватит телесной энергии, питаемой неудобоваримым и бедным витаминами продуктом.
— Пеммикан, — говорил он весело, набрасываясь на яства, приготовлением которых славилась кухарка тети Эмили, — представляю себе, какой от него был вред.
Тетя Эмили, вырванная из привычного течения жизни в Шенли, возобновила общение со старыми друзьями, принимала наших гостей и получала от всего этого такое удовольствие, что поговаривала о том, чтобы постоянно приезжать на полгода в Лондон. Что же касается меня, то никогда, ни до, ни после, я не знала такой счастливой поры. Лондонский сезон, проведенный мною с Линдой, доставил нам массу радости — отрицать это значило бы погрешить как против истины, так и против тети Сейди, мне даже долгие сумеречные часы в галерее для пэресс казались приятным развлечением — только все это странным образом воспринималось как нечто не связанное с действительностью, во всем присутствовало ощущение чего-то невзаправдашнего.
Теперь же я твердо стояла обеими ногами на земле. Мне разрешалось делать то, что мне нравится, встречаться с кем я пожелаю, мирно, естественно, не нарушая никаких правил, — чудесно, когда приводишь домой друзей и их приветливо, хотя и несколько безучастно встречает Дэви, и нет надобности тайком проводить их черным ходом из страха, как бы в холле не разразился громкий скандал.
В эти счастливые дни я благополучно обручилась с Альфредом Уинчемом, в то время — молодым преподавателем, а ныне — ректором Оксфордского Сент-Питерз колледжа. С этим добрым ученым человеком и живу я с тех пор душа в душу, в полном мире и согласии, обретя в нашем оксфордском доме то надежное убежище от житейских бурь и головоломок, которого всегда искала. И довольно о нем — это повесть о Линде, не обо мне.
Мы тогда очень часто виделись с Линдой: она захаживала к нам, болтала часами. И не казалась одинокой, хоть я уверена, что она пробуждалась уже, подобно Титании, от колдовского наваждения — лишь очевидно тяготилась одиночеством, потому что муж ее пропадал целыми днями на работе, а вечера проводил в парламенте. Лорд Мерлин был за границей, а других близких друзей она пока не завела. Она скучала по людской толчее в доме, по оживленной сумятице, по нескончаемой бесцельной болтовне, составляющей семейную жизнь в Алконли. Я напоминала ей, как она раньше рвалась оттуда, и она без особой убежденности соглашалась, что жить своим домом замечательно. Она очень радовалась моей помолвке и одобряла Альфреда.
— У него такой серьезный, умный вид, — говорила она. — Какие у вас будут хорошенькие черненькие детки — вы же с ним оба темноволосые под стать друг другу.
Ему она, в общем, нравилась, и только, — он подозревал, что она крепкий орешек, и к чарам, которыми она приворожила Дэви и лорда Мерлина, оставался — к моему, должна признаться, облегчению — нечувствителен.
В один прекрасный день, когда мы трудились над свадебными приглашениями, она пришла и объявила:
— Я забрюхатела, как это вам нравится?
— Словечко — уши вянут, — сказала тетя Эмили, — но, вероятно, тебя нужно поздравить, милая.
— Вероятно, — сказала Линда. Она с тяжким вздохом опустилась на стул. — Чувствую себя, надо сказать, преотвратно.
— Да, но подумай, сколько тебе это пользы принесет в конечном счете, — завистливо сказал Дэви, — такое дивное очищение организма!
— Понимаю, что ты хочешь сказать… Ох, нам сегодня предстоит ужасающий вечер. Какие-то важные американцы. Тони, кажется, хочет о чем-то с ними договориться, а американцы согласны иметь с ним дело, только если я произведу на них впечатление. Может мне кто-нибудь это объяснить? Я знаю, что меня стошнит при них и на них и мой тесть будет страшно сердиться. Что за несчастье эти важные лица — повезло тебе, что ты с ними не знаешься.
Ребенок — девочка — родился у Линды в мае. До родов она долго болела и очень серьезно болела после родов. Врачи сказали, что ей больше нельзя иметь детей, так как еще один ребенок почти наверняка убьет ее. Для Крисигов это был удар, потому что банкирам, подобно королям, требуется, по-видимому, много сыновей, но Линду, кажется, это не огорчило вовсе. Ребенок был ей абсолютно неинтересен. Я пошла навестить ее, как только к ней пустили. Она лежала, утопая в цветущих ветках и розах, страшная, — краше в гроб кладут. Я сама ждала ребенка и чувствовала вполне естественный интерес к Линдиному.
— Как ты ее назовешь — и, кстати, где она?
— В комнате у сестры — оно орет. Мойра, если не ошибаюсь.
— Только не Мойра, котик, — как ты можешь? Жуткое имя, я хуже не слыхала!
— Тони нравится, у него сестру звали Мойра, только она умерла — и представляешь себе, что я узнала (не от него, от их старой няни)? Умерла оттого, что Марджори стукнула ее молотком по голове, когда ей было четыре месяца.