— M.le Duc[78] немного опоздает, мадам.
— Хорошо, спасибо.
— Хорошо, спасибо.
За обедом она сказала:
— Нельзя ли узнать вашу фамилию?
— Ба! — сказал Фабрис. — Так вы еще не выяснили? Поразительное отсутствие любопытства. Моя фамилия — Суветер. Короче, мадам, рад вам сообщить, что я — герцог, очень богатый, что, даже в наши дни, далеко не лишено приятности.
— Как это славно для вас. И, раз уж мы заговорили о вашей частной жизни, вы не женаты?
— Нет.
— А почему?
— Моя невеста умерла.
— Это ужасно — какая она была?
— Очень красивая.
— Лучше меня?
— Гораздо. Очень комильфо.
— Больше, чем я?
— Вы? Вы — сумасшедшая мадам, а вовсе не комильфо. И она была добра — по-настоящему добра.
Впервые за время их знакомства Фабрис исполнился чувствительности, и Линду обуял вдруг приступ свирепой ревности — такой свирепой, что у нее поплыло перед глазами. Если б она уже до этого не догадалась, то поняла бы теперь, ясно и навсегда, что к ней пришла великая, единственная в жизни любовь.
— Пять лет, — сказала она, — не такой уж малый срок, когда они еще только впереди.
Но мысли Фабриса по-прежнему занимала его невеста.
— Она не пять лет умерла тому назад, а гораздо раньше — осенью будет пятнадцать. Я всегда езжу положить поздние розы к ней на могилу, тугие, маленькие розы с темно-зелеными листьями, те, что так и не распускаются как следует, — они напоминают мне ее. Боже, как это было печально.
— А как ее звали? — спросила Линда.
— Луиза. Единственная дочь покойного герцога Рансе. Я часто бываю у ее матери, она еще жива, и, даже в старости — замечательная женщина. Воспитывалась в Англии при дворе императрицы Евгении[79], и Рансе женился на ней, несмотря на это, по любви. Можете себе представить, как это поразило всех.
Глубокая грусть сошла на них. Линда вполне отчетливо сознавала, что ей и думать нечего равняться с невестой, которая не только превосходит ее красотой и благопристойностью, но еще и умерла к тому же. Отчаянная несправедливость! Осталась бы жива, и красота наверняка поблекла бы за пятнадцать лет замужества, комильфотность — надоела; мертвая, она на веки вечные пребудет в расцвете юности, красоты и gentillesse[80].
Впрочем, после обеда вновь наступило счастье. Объятья Фабриса были чистое упоенье, ничего похожего ей до сих пор не доводилось испытать.
(- Я была вынуждена сделать заключение, — говорила она, рассказывая мне об этих днях, — что ни Тони, ни Кристиан ничегошеньки не смыслят в том, что у нас называлось когда-то грубой правдой жизни. Впрочем, я полагаю, все англичане никуда не годятся как любовники.
— Не все, — сказала я. — Беда, большей частью, в том, что мысли у них заняты посторонними вещами, а здесь требуется безраздельное внимание. Альфред, — прибавила я, — с этой точки зрения великолепен.
— Да? Слава Богу. — Но, судя по интонации, я ее не убедила.)
Они долго сидели, глядя в открытое окно. Вечер был жаркий, и когда солнце закатилось, за черными купами деревьев еще брезжило зеленое свеченье, пока его не поглотила тьма.
— Вы что, всегда смеетесь в минуты близости? — спросил Фабрис.
— Наверное, — я как-то не задумывалась. Я вообще смеюсь, когда мне хорошо, и плачу, когда плохо, — я, знаете, простая душа. А вы находите, что это неестественно?
— Вначале очень озадачивает, должен сказать.
— Но почему — разве другие женщины не смеются?
— Отнюдь. Чаше — плачут.
Чаше — плачут.
— Вот странно! Неужели они не получают удовольствия?
— Удовольствие тут совершенно ни при чем. Молодые взывают к мамочке, набожные взывают к Пречистой Деве, моля о прощении. Но чтобы кто-то заливался смехом — таких я, кроме вас, не встречал. Впрочем, чего от вас и ждать, вероятно, — вы же сумасшедшая.
Линда слушала и дивилась.
— А что еще они делают?
— Все, кроме вас, — одно и то же. Все говорят: «Как вы должны меня презирать!»
— Но с какой стати вам их презирать?
— Да как вам сказать, мой друг, — презираешь, вот и все.
— Ну, знаете, это уж совсем нечестно. Сами сначала соблазняете, а потом начинаете их, бедных, презирать? Не чудовище ли вы после этого?
— Им это нравится. Нравится пресмыкаться, повторяя: «Боже мой, что я натворила! Что вы должны теперь думать обо мне, Фабрис! Ах, какой стыд». Все это входит в правила игры. Но вы — вам, судя по всему, неведом стыд, вы знай себе покатываетесь со смеху, и точка. Удивительно. И, признаться, не скажу, что неприятно.
— А как тогда насчет невесты? — сказала Линда. — Ее вы тоже презирали?
— Конечно, нет. Она была женщина строгих правил.
— То есть, вы хотите сказать, вы с ней ни разу не были в постели?
— Никогда! Мне бы и в голову такое не пришло никогда в жизни.
— Скажите! А у нас в Англии все так делают.
— Животная сущность англичан, моя дорогая, — ни для кого не секрет. Нация пьяниц и распутников, англичане, это всем известно.
— Им — неизвестно. Они то же самое думают про иностранцев.
— Нет в мире женщин более добродетельных, чем француженки, — проговорил Фабрис с подчеркнутой гордостью, как неизменно говорят о своих соотечественницах французы.
— Ах ты Господи, — огорченно сказала Линда. — Как я была когда-то добродетельна! Что же со мною сталось, не понимаю… Я сделала неверный шаг, когда первый раз вышла замуж, но откуда мне было знать? Я думала, он — божество, мой первый муж, и я буду любить его до гробовой доски. Потом опять оступилась, когда сбежала к Кристиану, но мне казалось, что я люблю его — я и любила, гораздо больше, чем Тони, но он, в сущности, не любил меня никогда и очень скоро я наскучила ему — мне, вероятно, недоставало серьезности. Тем не менее если б я поступала иначе, то не очутилась бы в конечном счете на Северном вокзале на своем чемодане и никогда не встретила бы вас, так что я, честно говоря, только рада. И в следующей своей жизни, где бы мне ни случилось родиться, буду помнить, что, едва лишь войдешь в года, нужно опрометью лететь на бульвары и искать себе мужа там.
— Как мило с вашей стороны — и, кстати сказать, браки во Франции, по преимуществу, складываются очень, очень удачно. Мои родители прожили вместе безоблачную жизнь, так любили друг друга, что редко когда появлялись в свете. Мать до сих пор живет как бы греясь в лучах этого счастья. Удивительно достойная женщина!
— Должна вам сказать, — продолжала Линда свою мысль, — что у меня и мать, и одна из теток, одна из сестер, двоюродная сестра — высоконравственные женщины, так что наше семейство тоже не чуждо добродетели — и потом, Фабрис, что вы скажете о вашей бабке?
— Да, — произнес Фабрис со вздохом, — признаю, она была великая грешница. Но и гранддама самой высшей пробы, и умерла, получив от церкви полное отпущение своих грехов.
ГЛАВА 18
Понемногу в их жизни установился определенный распорядок. Каждый вечер Фабрис приходил к ней обедать — ни разу больше он не повел ее в ресторан — и оставался до семи часов утра.