— Иероним Питердаков, — представился чиновник. Бросив платок на столик и поставив рядом бутылку, он вопросительным взглядом окинул спутников.
Сепухов не отреагировал — сидел с закрытыми глазами, может, заснул, а может, целиком погрузился в промасленную железно-электрическую вселенную судовой механики. Тимур в ответ назвался, подавив желание вскочить и щелкнуть каблуками: очень уж солидно, начальственно выглядел собеседник, хорошо, что такие многоопытные мужи Укладом правят.
— Воздушно-космические? — заинтересовался Иероним. — То славную службу избрал. Только из Академии?
— У меня первый отпуск, — сказал Тим.
— И сразу к Изножию? Похвально.
Тимур замялся, вспомнив, что нельзя секретную информацию разглашать. Хотя само по себе упоминание полета в Гуманитарный лагерь не предосудительно, что тут такого? Ведь хвалят вроде как зазря, потому что, ежели б не тот полет, Тим вряд ли бы в первый же свой отпуск к Башне До Неба отправился — скорее всего, бродил бы сейчас по Москве, выискивая старых друзей-товарищей, сидел бы в гостях у них, болтал о суетном… Хотелось разъяснить собеседнику причину паломничества, и он сказал:
— Перед отпуском мы в Гуманитарном лагере с заданием были. Я не имею права рассказывать…
Чиновник кивнул понимающе, и Тим заключил:
— После земель американов оскверненным себя чувствуешь. Потому отец-командир дал мне разрешение на паломничество и помог с билетами.
— Оскверненным, — протянул Иероним Питердаков. — Сие знакомо. Я, юноша, на Луне был, послом, а вернее, помощником оного. Вот теперь, возвратившись, устремился немедля к Башне, дабы очистить душу от скверны безбожных городов их. Хотя… Все же, пожалуй, я бы иначе состояние свое описал: не оскверненным, скорее раздробленным, лишенным духовной цельности ощущаю ся. Таков весь мир внесфирников: дробный, ломаный, без цельнолитности всеобъемлющей. И Любаша, видишь, — совсем бледна, изнеможенна? Она со мной была, по долгу жены, так сказать, на нее нечистый мир лунных сильнее подействовал. Теперь вот молится непрестанно. — Он взволнованно опустил широкую мягкую длань на плечо маленькой женщины, тут же убрал ее, подался вперед и заговорил громче, глядя в лицо Тимура, но будто бы его не видя, обратившись разумом к своим мыслям:
— Раздробленность, разобщенность — да! Верославие дарует целостное мировосприятие, скрепляет жизнь народную общим моральным порядком. Слышал ли такое слово — демократия, обучали тебя сему в Академии? То была предыдущая форма социальной организации. Демократия уравнивала невежество и знания, свободу творчества и свободу мифологизации объективной действительности, данной нам Всевечным в ощущениях. Все граждане, миряне и клир, равноправны? Так! Но люди равноправны потенциально , ведь не все могут достичь вершин горней святости. Кто так развивается, а кто… — Иероним повел рукой в сторону Григория Сепухова, — кто этак. Демократия же подразумевала, что любой голос равноценен, даже если это голос глупца либо человека, разум коего целиком средоточился в русле узкой специализации. Для того и нужен ПОД, сама суть коего противоречит устаревшей демократической доктрине. Не всякий может всякое — вот о чем говорю. И это суть не сословное неравенство, но лишь вопрос развития ума и духа каждой личности. Разумеешь, о чем толкую?
— Я… кажется, разумею, — сказал Тимур.
— То хорошо.
Иероним смолк и вновь отпил из бутылки. Жена его молилась, механик дремал. Тим поглядел в окно: все тот же пустынный пейзаж, хотя теперь вдалеке изредка проплывали домики, округлые глиняные постройки с крышами-колпаками. А вон у горизонта что-то серое…
— Изножие! — воскликнул Тимур, поняв, и чуть было не вскочил, тыча пальцем в окно. — Вон оно!
Монорельсовая дорога описывала долгую пологую дугу, вот почему стало возможно разглядеть цель путешествия. Твердыня, напоминавшая перевернутое ведро, которым можно было бы накрыть городок средних размеров, виделась пока лишь серой тенью, едва проступавшей в жаркой дрожи над барханами, — но тень эта высилась над всеми окрестными землями, над всей сфирой!
Григорий проснулся, раздернул занавески; Иероним Питердаков с женой подались к окну.
Твердыня, напоминавшая перевернутое ведро, которым можно было бы накрыть городок средних размеров, виделась пока лишь серой тенью, едва проступавшей в жаркой дрожи над барханами, — но тень эта высилась над всеми окрестными землями, над всей сфирой!
Григорий проснулся, раздернул занавески; Иероним Питердаков с женой подались к окну.
— Свят Вознесенный! — восторженно и с каким-то надрывом, будто испытывая немалую боль, разом душевную и плотскую, зашептала женщина. Одной рукой она сжимала ворот платья, другой вцепилась в полную кисть супруга, глубоко вдавив ногти в кожу, — а он не сопротивлялся, не замечал, блестящими глазами уставившись вдаль. Почти припав лбом к стеклу, она забормотала, повторяя третью суру Библы Пришествия: «Не став еще Кадмоном, объединил земли и все, что на них. Тут пришли войной неверные, но Господь Всеблагий, Всевечный, Всеединый ниспослал врагам мор, отчего оскудели чресла их, опустели чрева жен их. И по наущению Всевечного порешил создать великую Башню До Неба, и пришли туда разные язычники со всех концов света, и стали помогать, а повелел Господь строить ее, дабы при том все друг с другом столковались, смешались языки и воцарилась солидария. И взял на вершину Башни Кадмона, сделал Старцем Вознесенным…»