сохранять поэтому мир с королем прусским, Екатерина не могла желать вести вместе с ним войну против Австрии, и потому отправлен был указ
Чернышеву: «Намерение наше было и ныне есть все средства употребить к получению общего в Европе мира; но тишина и благосостояние нашего престола
требуют того неотменно, чтоб вы немедленно возвратились со всем вашим корпусом в Россию. Ежели же король прусский в том препятствовать начнет,
то вы имеете со всем вашим корпусом соединиться с армиею и ближайшим корпусом императрицы цесаревны римской; что же касается до заключенного в
последнее время мира с его величеством королем прусским, то мы нашего императорского величества именем повелеваем его величеству объявить
торжественно, что мы оный мир продолжать будем свято и ненарушимо, доколе его величество к разрыву оного, а особливо при нынешнем случае явных к
тому видов не подаст». Наконец, к рижскому генерал губернатору Броуну был послан рескрипт: «Понеже по желанию всех сынов отечества мы вступили
благополучно на престол всероссийский, того ради, вам чрез сие всемилостивейше объявляя и уповая на ваше к нам усердие, повелеваем все меры к
тому принять, чтоб сие народное желание, с Божием благословением начатое, споспешествовано было добрым вашим учреждением, и в противном случае
все силы и меры употреблять имеете к отвращению какого либо злого сопротивления, невзирая ни на чье достоинство, и ни от кого, кроме что за
нашим подписанием, никаких повелений не принимать».
Но одними распоряжениями на бумаге ограничиться было нельзя; успех этих распоряжений главным образом зависел от решений Петра III: он имел
средство во имя своих прав поднять внутреннюю борьбу, мог поспешно удалиться к заграничной армии и найти поддержку у Фридриха II, который
«особливо при нынешнем случае мог подать явные виды к разрыву мира», как говорилось в указе Чернышеву. Поэтому решено было предупредить Петра
III, и Екатерина в челе преданного ей войска хотела сама выступить к Петергофу. Сенат получил собственноручный указ: «Господа сенаторы! Я теперь
выхожу с войском, чтоб утвердить и обнадежить престол, оставляя вам, яко верховному моему правительству, с полною доверенностью под стражу:
отечество, народ и сына моего. Графам Скавронскому, Шереметеву, генерал аншефу Корфу и подполковнику Ушакову присутствовать с войсками, и им,
так как и действит. тайному советнику Неплюеву, жить во дворце при моем сыне».
Около 10 часов вечера Екатерина верхом, в гвардейском мундире Преображенского полка, в шляпе, украшенной дубовыми ветвями, из под которой
распущены были длинные красивые волосы, выступила с войском из Петербурга; подле императрицы ехала княгиня Дашкова, также верхом и в
Преображенском мундире; но это были старинные мундиры, введенные при Петре Великом и потому слывшие уже национальными, ибо, как только Екатерина
была провозглашена, гвардейцы, как будто по указу, сбросили с себя новые мундиры, введенные Петром III, которые они называли иностранными,
разодрали их или продали за бесценок и надели старые. При самом выступлении из Петербурга перед императрицею явился великий канцлер Воронцов с
упреками за ее действия; вместо ответа, говорит Екатерина, его повели в церковь давать присягу. Иначе рассказывает Дашкова: по ее словам,
Воронцов, видя, что его увещания недействительны, удалился, отказываясь принести присягу. «Будьте уверены, в. в., — сказал он, — что я никогда
ни словом, ни делом не буду вредить вашему правлению, и для доказательства искренности моих слов прикажите одному из преданнейших ваших офицеров
наблюдать за моим домом, но никогда при жизни императора я не нарушу данной ему присяги». До нас дошло письмо Воронцова Екатерине от того же 28
июня: «Всемилостивейшая государыня! По неиспытанным судьбам всемогущего угодно было вас на императорский престол возвести, я за первую должность
мою почел, припадая к стопам вашего императорского (величества — пропущено), всенижайше просить о милостивом увольнении от настоящего моего чина
и пожаловать великодушно освободить меня от всех дел, дабы я мог достальную жизнь мою в тишине и покое препроводить и скончать. Не возмни,
всемилост. государыня, чтоб я для каких либо видов или охоты не имел жизнь мою в службе в. в ства окончить, но единственно призываю всевышнего в
свидетельство, что я отнюдь не в состоянии за весьма изнуренным моим здоровьем и, ежедневно разными болезнями одержим будучи, не могу, как бы
желал, должность мою исправлять. Равномерное мое прошение было вечно достойной памяти государыне императрице еще в прошлом году и по вступлении
на престол его величества, токмо сея милости получить не удостоился, которую из щедрых рук в. и. в ства с оказанием сродного твоего милосердия
ожидаю и повергаю себя к стопам в. в ства, с рабским благоговением пребываю в. и. в ства всеподданнейший раб г. Михаил Воронцов». Из этого
письма никак нельзя догадаться, что писавший его отказался принести присягу; притом последнее исключало надобность проситься в отставку:
неприсягнувший не мог служить; но Воронцов остался на службе в прежнем канцлерском достоинстве.