Она
обрушит на вашу голову позор и несчастье. В ее глазах, в ее нежной коже
сидит дьявол, он говорит ее устами, которые не погнушались обольстить
простого крестьянина. Вот залог вашей счастливой жизни, господин поэт.
Теперь пейте. Наконец-то, мадемуазель, я избавился от вас.
Маркиз выпил. Жалобный крик сорвался с губ девушки, словно ей внезапно
нанесли рану. Давид, с бокалом в руке, выступил на три шага вперед и
остановился перед маркизом. Сейчас едва ли кто принял бы его за пастуха.
— Только что, — спокойно проговорил он, — вы оказали мне честь, назвав
меня «господином». Могу я надеяться, что моя женитьба на мадемуазель в
некотором отношений приблизила меня к вашему рангу, скажем не прямо, но
косвенно, и дает мне право вести себя с монсеньором, как равный с равным в
одном небольшом деле, которое я задумал?
— Можешь надеяться, пастух, — презрительно усмехнулся маркиз.
— В таком случае, — сказал Давид, выплеснув вино из бокала прямо в
глаза, насмехавшиеся над ним, — быть может, вы соблаговолите драться со
мной.
Вельможа пришел в ярость, и громкое, как рев горна, проклятие
разнеслось по залу. Он выхватил из черных ножен шпагу и крикнул не успевшему
скрыться хозяину:
— Подать шпагу этому олуху!
Он повернулся к даме, засмеялся так, что у нее сжалось сердце, и
сказал:
— Вы доставляете мне слишком много хлопот, сударыня. За одну ночь я
должен выдать вас замуж и сделать вдовой
— Я не умею фехтовать, — сказал Давид и покраснел, сделав это
признание.
— Не умею фехтовать, — передразнил его маркиз. — Что же, мы, как
мужичье, будем лупить друг друга дубинами? Эй, Франсуа! Мои пистолеты!
Форейтор принес из экипажа два больших блестящих пистолета, украшенных
серебряной чеканкой. Маркиз швырнул один из них Давиду.
— Становись у того конца стола! — крикнул он. — Даже пастух может
спустить курок. Не всякий удостаивается чести умереть от пули де Бопертюи.
Пастух и маркиз стали друг против друга у противоположных концов
длинного стола. Хозяин таверны, обомлев от страха, судорожно шевелил
пальцами и бормотал:
— М-монсеньор, р-ради Христа! Не в моем доме!.. не проливайте крови…
вы разорите меня…
Угрожающий взгляд маркиза сковал ему язык.
— Трус! — вскричал маркиз де Бопертюи. — Перестань стучать зубами и
подай сигнал, если можешь.
Хозяин упал на колени. Он не мог произнести ни слова. Но жестами он,
казалось, умолял сохранить мир в его доме и добрую славу его заведению.
— Я подам сигнал, — отчетливо проговорила дама. Она подошла к Давиду и
нежно поцеловала его.
Глаза ее сверкали, щеки покрылись румянцем Она встала
у стены, и по ее счету противники начали поднимать пистолеты.
— Un… Deux… trois!
Оба выстрела раздались так быстро один за другим, что пламя свечей
вздрогнуло только раз. Маркиз стоял, улыбаясь, опершись растопыренными
пальцами левой руки о край стола Давид по-прежнему держался прямо; он
медленно повернул голову, ища глазами жену. Потом, как платье падает с
вешалки, он рухнул на пол.
Тихо вскрикнув от ужаса и отчаяния, овдовевшая девушка подбежала к
Давиду и склонилась над ним. Она увидела его рану, подняла голову, и в ее
глазах появилась прежняя скорбь.
— В самое сердце, — прошептала она. — Его сердце!
— В карету! — загремел мощный голос маркиза. — День не успеет
забрезжить, как я отделаюсь от тебя. Сегодня ночью ты снова обвенчаешься, и
муж твой будет жить. С первым встречным, моя милая, кто б он ни был:
разбойник или пахарь. А если мы никого не встретим на дороге, ты
обвенчаешься с холопом, который откроет нам ворота. В карету!
Неумолимый маркиз, дама, снова закутанная в плащ, форейтор с
пистолетами в руках — все направились к ожидавшей их карете Удаляющийся стук
ее тяжелых колес эхом прокатился по сонной улице. В зале «Серебряной фляги»
обезумевший хозяин таверны ломал руки над мертвым телом поэта, а огни
двадцати четырех свечей колыхались и плясали на длинном столе.
ДОРОГА НАПРАВО
Итак, три лье тянулась дорога и вдруг озадачила его. Поперек ее
пролегла другая дорога, широкая и торная. Давид постоял немного в раздумье и
повернул направо.
Куда вела дорога, он не знал, он решил в эту ночь уйти от Вернуа
подальше. Пройдя одно лье, он поровнялся с большим замком, где, видимо,
только что кончилось какое-то торжество. Все окна были освещены; от больших
каменных ворот узором расходились следы, оставленные в пыли экипажами
гостей.
Еще три лье остались позади, и Давид утомился. Он вздремнул у края
дороги, на ложе из сосновых веток, а потом поднялся и опять зашагал по
незнакомому пути.
Так пять дней шел он по большой дороге; спал на мягких постелях,
приготовленных ему Природой, или на копнах сена, ел черный хлеб радушных
пахарей, пил из ручья или из щедрой пастушьей чашки.
Наконец, он перешел через большой мост и вступил в веселый город,
который увенчал терниями и лаврами больше поэтов, чем весь остальной мир.
Дыхание его участилось, когда Париж запел ему вполголоса приветственную
песнь — песнь перекликающихся голосов, шаркающих ног, стучащих колес.