Бенавидес был только куклой на ниточке. Я подсказывал ему, когда
объявить войну, когда повысить таможенные тарифы, когда надеть парадные
брюки. Впрочем, не об этом я собирался рассказать вам. Вы хотели бы знать,
как мне удалось стать Самым Главным? Извольте. Мне это удалось потому, что
такого мастера говорить, как я, не было на свете с того дня, когда Адам
впервые открыл глаза, оттолкнул от себя флакон с нюхательной солью и
спросил:
«Где я?».
Вы, конечно, видите, насколько я безобразен. Такие безобразные лица,
как мое, можно встретить разве только в альбоме с фотографиями первых
деятелей «Христианской науки» в Новой Англии. А потому еще в ранней юности я
понял, что должен научиться возмещать недостаток красоты красноречием. И я
это осуществил. Я полностью достиг намеченной цели. Когда я стоял за спиной
старого Бенавидеса и говорил его голосом, все прославленные историей
закулисные правители вроде Талейрана, миссис де Помпадур и банкира Леба
рядом со мной казались ничтожными, как особое мнение меньшинства в царской
думе. Мое красноречие втягивало государства в долги и вытягивало их из
долгов, звук моего голоса убаюкивал целые армии на поле боя; несколькими
словами я мог усмирить восстание, унять воспаление, уменьшить налоги,
урезать ассигнования и упразднить сверхприбыли; одним и тем же птичьим
посвистом призывал я псов войны и голубя мира. Красота других мужчин, их
эполеты, пышные усы и греческие профили никогда не служили мне помехой. При
первом взгляде на меня человек содрогается. Но я начинаю говорить, и, если
он только не находится в последней стадии angina pectoris, через десять
минут — он мой. Женщины, мужчины — никто не в силах против меня устоять. А
ведь, кажется, трудно поверить, чтобы женщине мог понравиться человек с
такой внешностью, как у меня.
— Вы не правы, мистер Тэйт, — сказал я. — Победы, одержанные
некрасивыми мужчинами над женским сердцем, не раз оживляли историю и убивали
литературу. Мне даже кажется, что…
— Извините, пожалуйста, — перебил Джадсон Тэйт, — но вы меня не совсем
поняли. Прошу вас, выслушайте мой рассказ.
Фергюс Мак-Махэн был моим другом. Должен признать, что природа
отпустила ему полный комплект красоты. У него были золотистые кудри,
смеющиеся голубые глаза и черты, соответствующие правилам. Говорили, что он
вылитый Герр Месс, бог красноречия, статуя которого в позе бегуна находится
в одном римском музее. Наверно, какой-нибудь немецкий анархист. Они все
любят позы и разговоры.
Но Фергюс был не мастер разговаривать. Ему с детства внушили, что раз
он красив, значит успех в жизни для него обеспечен. Беседовать с ним было
все равно, что слушать, как капает вода в медный таз, стоящий у изголовья
кровати, когда хочется спать.
Но мы с ним были друзьями — может быть, именно
потому, что противоположности сходятся, — как вы думаете? Фергюсу доставляло
удовольствие смотреть, как я брею уродливую карнавальную маску, которую
называю лицом; я же, со своей стороны, заслышав то жалкое, невнятное
бормотанье, которое он именовал разговором, всегда радовался тому, что
природа создала меня чудовищем, но наделила серебряным языком.
Как-то раз мне понадобилось съездить в этот самый приморский город
Оратаму, чтобы уладить там кое-какие политические беспорядки и отрубить
голову кое-кому из военных и таможенных властей. Фергюс, которому
принадлежали концессии на производство искусственного льда и серных спичек в
республике, решил составить мне компанию.
И вот под громкое звяканье колокольчиков наш караван из отборных мулов
галопом доскакал до Оратамы, и мы сразу же почувствовали себя хозяевами
этого города в той же мере, как Япония не чувствует себя хозяином
Лонг-Айлендского пролива, когда Тедди Рузвельт находится в Устричной бухте.
Я говорю «мы», но мне следовало бы сказать «я» Потому что на все
окрестности, включавшие в себя четыре государства, два океана, одну бухту,
один перешеек и пять архипелагов, не нашлось бы человека, никогда не
слыхавшего о Джадсоне Тэйте. «Рыцарь карьеры» — так меня прозвали.
Сенсационная пресса напечатала обо мне пять фельетонов, толстый ежемесячный
журнал дал очерк на сорок тысяч слов (с подзаголовками на полях), а
нью-йоркский «Тайме» поместил заметку в десять строк на двенадцатой полосе.
Пусть я умру не поужинав, если кто-нибудь докажет мне, что приемом,
оказанным нам в Оратаме, мы хоть сколько-нибудь были обязаны красоте Фергюса
Мак-Махэна. Ради меня, и только ради меня, город разукрасили пальмовыми
листьями и бумажными цветами. Я по природе не завистлив; я только
устанавливаю факты. Местные жители охотно поверглись бы передо мною в прах;
но так как праха на городских улицах не было, то они повергались в траву и
жевали ее подобно Навуходоносору. Все население поклонялось Джадсону Тэйту.
Ведь все знали, что я настоящий правитель страны, а Санчо Бенавидес только
марионетка. Одно мое слово значило для них больше, чем целая библиотека,
состоящая исключительно из высокохудожественных изданий и занимающая десять
книжных шкафов с разборными полками. А ведь есть люди, которые по целым
часам ухаживают за своим лицом — втирают кольдкрем в кожу, массируют мышцы
(всегда по направлению к носу), промывают поры настойкой росного ладана,
электричеством выжигают бородавки — а все зачем? Чтоб быть красивыми. Какое
заблуждение! Голосовые связки — вот над чем должны трудиться
врачи-косметологи! Звук голоса важней, чем цвет лица, полоскания полезнее
притираний, блеск остроумия сильнее блеска глаз, бархатный тембр приятнее,
чем бархатный румянец, и никакой фотограф не заменит фонографа.