Я хочу, чтоб вы бросили работу и перешли жить ко мне. У меня нет
никого на свете, говорит, кроме мужа да одного-двух сыновей, и я ни с кем из
них не поддерживаю отношений. Они своим транжирством только обременяют
трудящуюся женщину. Я хочу взять вас в дочки. Говорят, будто бы я скупая и
корыстная, а в газетах печатают враки, будто бы я сама на себя готовлю и
стираю Это вранье, — продолжает она. — Я всю стирку отдаю на сторону, кроме
разве носовых платков, чулок да нижних юбок и воротничков и разной мелочи в
этом роде. У меня сорок миллионов долларов наличными деньгами, в бумагах и
облигациях, таких же верных, как привилегированные «Стандард-Ойл» на
церковной ярмарке. Я одинокая старая женщина и нуждаюсь в близком человеке.
Вы самое красивое создание, какое я в жизни видела, — говорит она. — Хотите
вы перебраться ко мне? Вот увидят тогда, умею я тратить деньги ила нет, —
говорит она.
Ну, милый мой, что же мне было делать? Конечно, я не устояла Да и
сказать вам по правде, я тоже начала привязываться к миссис Браун. Вовсе не
из-за сорока миллионов и не ради того, что она могла для меня сделать. Я
ведь тоже была совсем одна на свете. Всякому хочется иметь кого-нибудь, кому
можно было бы рассказать про боли в левом плече и про то, как быстро
изнашиваются лакированные туфли, когда на них появятся трещинки. А ведь не
станешь про это говорить с мужчинами, которых встречаешь в гостиницах, — они
только того и дожидаются.
И вот я бросила работу в гостинице и переехала к миссис Браун. Не знаю
уж, чем я ей так понравилась. Она глядела на меня по полчаса, когда я сидела
и читала что- нибудь или просматривала журналы.
Как-то я и говорю ей:
— Может, я вам напоминаю покойную родственницу или подругу детства,
миссис Браун? Я заметила, что иногда вы так и едите меня глазами
— Лицо у вас, — говорит она, — точь-в-точь такое, как у моего дорогого
друга, лучшего друга, какой у меня был. Но я вас люблю и ради вас самой,
деточка, — говорит она.
— И как вы думаете, мой милый, что она сделала? Расшиблась в прах, как
волна на пляже Кони-Айленда. Она отвезла меня к модной портнихе и велела
одеть меня с ног до головы a la carte — за деньгами дело не станет.
Заказ был срочный, и мадам заперла парадную дверь и усадила весь свой
штат за работу.
Потом мы переехали — куда бы вы думали? — Нет, отгадайте. Вот это верно
— в отель Бонтон. Мы заняли номер в шесть комнат, и это стоило нам сто
долларов в день. Я сама видела счет. Тут я и начала привязываться к
старушке.
А потом, когда мне стали привозить платье за платьем — о! вам я про них
рассказывать не стану, вы все равно ничего не поймете. А я начала звать ее
тетей Мэгги. Вы, конечно, читали про Золушку. Так вот, радость Золушки в ту
минуту, когда принц надевал ей на ногу туфельку тридцать первый номер, даже
и сравниться не может с тем, что я тогда чувствовала. Передо мной она была
просто неудачница.
Передо мной она была
просто неудачница.
Потом тетя Мэгги сказала, что хочет закатить для моего первого выезда
банкет в отеле Бонтон — такой, чтобы съехались все старые голландские
фамилии с Пятой авеню.
— Я ведь выезжала и раньше, тетя Мэгги, — говорю я. — Но можно начать
снова. Только знаете ли, говорю, ведь это самый шикарный отель в городе. И
знаете ли, вы уж меня извините, но очень трудно собрать всю эту аристократию
вместе, если вы раньше не пробовали.
— Не беспокойтесь, деточка, — говорит тетя Мэгги. — Я не рассылаю
приглашений, а отдаю приказ. У меня будет пятьдесят человек гостей, которых
не заманишь вместе ни на какой прием, разве только к королю Эдуарду или к
Уильяму Треверсу Джерому (1). Эго, конечно, мужчины, и все они мне должны
или собираются занять. Жены приедут не все, но очень многие явятся.
Да, хотелось бы мне, чтоб и вы присутствовали на этом банкете.
Обеденный сервиз был весь из золота и хрусталя Собралось человек сорок
мужчин и восемь дам, кроме нас с тетей Мэгги. Вы бы не узнали третьей
капиталистки во всем мире. На ней было новое черное шелковое платье с таким
множеством бисера, что он стучал, словно град по крыше — мне это пришлось
слышать, когда я ночевала в грозу у одной подруги в студии на самом верхнем
этаже.
А мое платье! — слушайте, мой милый, я для вас даром тратить слова не
намерена. Оно было все сплошь из кружев ручной работы — там, где вообще
что-нибудь было, — и обошлось в триста долларов. Я сама видела счет. Мужчины
были все лысые или с седыми баками и все время перебрасывались остроумными
репликами насчет трехпроцентных бумаг, Брайана и видов на урожай хлопка.
Слева от меня сидел какой-то банкир, или что-нибудь вроде, судя по
разговору, а справа — молодой человек, который сказал, что он газетный
художник. Он был единственный… вот про это я и хотела вам рассказать.
После обеда мы с миссис Браун пошли к себе наверх. Нам пришлось
протискиваться сквозь толпу репортеров, заполонивших вестибюль и коридоры.
Вот это деньги для вас могут сделать. Скажите, вы не знаете случайно одного
газетного художника по фамилии Латроп — такой высокий, красивые глаза,
интересный в разговоре. Нет, не помню, в какой газете он работает. Ну,
ладно.
Пришли мы наверх, и миссис Браун позвонила, чтоб ей немедленно подали
счет. Счет прислали — он был на шестьсот долларов. Я сама видела. Тетя Мэгги
упала в обморок. Я уложила ее на софу и расстегнула бисерный панцырь.
— Деточка, — говорит она, возвратившись к жизни, — что это было?
Повысили квартирную плату или ввели подоходный налог?
— Так, небольшой обед, — говорю я. — Не о чем беспокоиться, это же
капля в денежном море. Сядьте и придите в себя — можно и выехать, если
ничего другого не остается.
И как вы думаете, мой милый, что случилось с тетей Мэгги? Она струсила.