Верный своему слову, я высоко поднял
воротник плаща, тем более что стоял сезон дождей и ночи были сыроватые и
прохладные. И, подавив смешок при мысли о Фергюсе и его неповоротливом
языке, я начал говорить.
Целый час, сэр, я обращался к сеньорите Анабеле. Я именно «обращался к
ней», а не «говорил с нею». Правда, она время от времени вставляла
что-нибудь вроде: «О сеньор!» или «Ах, вы шутите», или «Не может быть, чтобы
вы вправду так думали», — ну, знаете, все то, что обычно говорят женщины,
когда за ними ухаживают по всем правилам. Оба мы знали и английский и
испанский, так что я старался завоевать сердце этой прекрасной дамы для
моего друга Фергюса на двух языках. Если бы не решетка окна, мне хватило бы
и одного. По прошествии часа сеньорита простилась со мною и подарила мне
пышную алую розу. Вернувшись домой, я вручил ее Фергюсу.
В течение трех недель я через каждые три или четыре вечера являлся под
окошко сеньориты Анабелы и разыгрывал роль своего друга Фергюса. К концу
третьей недели она призналась, что ее сердце принадлежит мне, и упомянула о
том, что привыкла видеть меня каждый день, проезжая по городской площади.
Это она, конечно, Фергюса видела, а не меня. Но сердце ее победил именно я
своими речами. Попробовал бы Фергюс хоть раз постоять у нее под окном ночью,
когда никакой красоты не видно, — хорош бы он был, не умея произнести ни
слова!
В последнюю ночь Анабела пообещала быть моей — то есть Фергюса. И она
протянула мне сквозь прутья решетки руку для поцелуя. Я поцеловал руку и
отправился сообщить Фергюсу приятную новость.
— Это вы, положим, могли предоставить мне, — сказал он.
— Вы этим будете заниматься впоследствии, — возразил я. — Советую вам
как можно больше времени уделять этому занятию и как можно меньше
разговаривать. Может быть, вообразив себя влюбленной, она не заметит разницы
между настоящей беседой и тем докучливым жужжанием, которое вы издаете.
Надо вам сказать, что за все это время я ни разу не видел сеньориты
Анабелы. На следующий день Фергюс предложил мне пройтись вместе с ним по
городской площади поглядеть на послеобеденный променад высшего света
Оратамы. Меня очень мало интересовало это зрелище, но я пошел. Дети и собаки
при виде меня в страхе разбегались, спеша укрыться в банановых рощах и
мангровых болотах.
— Смотрите, вот она, — шепнул мне Фергюс, покручивая усы. — Вон та, в
белом платье, в открытой коляске, запряженной вороной лошадью.
Я взглянул — и земля закачалась у меня под ногами. Ибо мир не видывал
женщины прекраснее, чем сеньорита Анабела Самора, и с этой минуты для
Джадсона Тэйта существовала только она одна. Мне сразу же стало ясно, что мы
должны навеки принадлежать друг другу. Я вспомнил о своем лице, пошатнулся и
чуть не упал; но тут же вспомнил о своих талантах и снова твердо встал на
ноги.
Мне сразу же стало ясно, что мы
должны навеки принадлежать друг другу. Я вспомнил о своем лице, пошатнулся и
чуть не упал; но тут же вспомнил о своих талантах и снова твердо встал на
ноги. Подумать только, что я три недели добивался благосклонности этой
женщины для другого!
Когда коляска сеньориты Анабелы поровнялась с нами, она подарила
Фергюса долгим ласковым взглядом своих черных, как ночь, глаз. От одного
такого взгляда Джадсон Тэйт вознесся бы к небу в колеснице на резиновом
ходу. Но она на меня не смотрела. А этот писаный красавец только взбивает
свои кудри, охорашивается и самодовольно ухмыляется ей вслед с видом
опытного сердцееда.
— Ну, что вы о ней скажете, Джадсон? — спросил Фергюс победоносным
тоном.
— А вот что, — ответил я. — Она должна стать миссис Джадсон Тэйт. Я не
привык к вероломству с друзьями, а потому честно предупреждаю вас об этом.
Я думал, что Фергюс умрет со смеху.
— Вот это здорово! — выговорил он, наконец. — Так, значит, и вас
разобрало, голубчик? Признаюсь, не ожидал! Но вы опоздали. Франческа
рассказывает, что Анабела с утра до ночи только обо мне и говорит. Я вам,
конечно, очень благодарен за то, что вы по вечерам развлекали ее своей
болтовней. Впрочем, мне теперь кажется, что я и сам отлично управился бы с
этим делом.
— Так запомните: миссис Джадсон Тэйт, — сказал я. — И прошу не
ошибаться. Все это время ваша красота была подкреплена моим красноречием,
приятель. Вы не можете ссудить мне вашу красоту; но свое красноречие я
теперь оставлю для себя. Визитные карточки будут размеров два дюйма на три с
половиной: «Миссис Джадсон Тэйт». Все.
— Ну, ну, ладно, — сказал Фергюс, снова вволю посмеявшись. — Я уже
говорил с ее отцом, алькальдом, и он согласен. Завтра он дает бал в своем
новом пакгаузе. Жаль, что вы не танцуете, Джад, а то я бы воспользовался
этим случаем, чтобы познакомить вас с будущей миссис Мак-Махэн.
Но на следующий вечер, когда бал алькальда Самора был в самом разгаре и
музыка играла особенно громко, двери вдруг распахнулись и в большую залу
вошел Джадсон Тэйт, величественный и нарядный в новом белом полотняном
костюме, как будто он — первое лицо в государстве, что впрочем,
соответствовало истинному положению вещей.
Несколько музыкантов, увидя меня, сфальшивили, а две или три
слабонервные сеньориты упали в обморок. Но зато алькальд сразу же бросился
мне навстречу и стал кланяться так низко, что едва не сдувал пыль с моих
башмаков. Может ли какая-то жалкая красота обеспечить человеку столь
эффектное появление?
— Сеньор Самора, — сказал я алькальду, — я слыхал, у рас прелестная
дочь.