Был бы счастлив познакомиться с нею.
Вдоль стен стояло с полсотни плетеных качалок с розовыми салфеточками
на спинках. В одной из этих качалок сидела сеньорита Анабела в белом платье
из швейцарского шитья и в красных туфельках, в волосах у нее был жемчуг и
живые светлячки Фергюс был на другом конце зала и отбивался от осаждавших
его двух кофейных дам и одной шоколадной девицы.
Алькальд провел меня к Анабеле и представил. Взглянув мне в лицо, она
уронила веер и едва не опрокинула качалку. Но я к таким вещам привык.
Я уселся рядом и заговорил с нею. Когда она услышала мой голос, она
подскочила и глаза у нее сделались большие, как груши «бера». Этот знакомый
голос никак не увязывался в ее представлении с лицом, которое она перед
собой видела. Но я продолжал говорить — в до мажоре, это самая дамская
тональность, — и постепенно она затихла в своей качалке, и в глазах у нее
появилось мечтательное выражение. Она понемногу примирялась со мной. Она
знала, кто такой Джадсон Тэйт; знала про его великие заслуги и великие дела,
и это уже было очко в мою пользу. Но, конечно, ее несколько ошеломило
открытие, что я вовсе не тот красавец, которого ей выдали за великого
Джадсона. Затем я перешел на испанский язык, более подходящий в некоторых
случаях, чем английский, и стал играть на нем, как на тысячеструнной арфе. Я
то понижал голос до нижнего соль, то повышал его до верхнего фа диез В его
звуках была поэзия и живопись, аромат цветов и сияние луны Я повторил
некоторые из тех стихов, что нашептывал ночью под ее окном, и по искоркам,
вспыхнувшим в ее глазах, понял, что она узнала во мне своего таинственного
полуночного вздыхателя.
Так или иначе, шансы Мак-Махэна поколебались. Нет искусства выше, чем
искусство живой речи, — эта истина неопровержима. По лицу встречают, а по
разговору провожают, гласит старая пословица на новый лад.
Я пригласил сеньориту Анабелу пройтись, и мы с ней гуляли в лимонной
роще, пока Фергюс, сразу подурнев от перекосившей его лицо злобной гримасы,
танцевал вальс с шоколадной девицей. Еще до того как мы вернулись в залу,
мне было разрешено завтра вечером снова прийти под окно сеньориты Анабелы
для нежной беседы.
О, мне это не стоило никакого труда. Через две недели мы с Анабелой
обручились, и Фергюс остался ни при чем. Надо сказать, что для
красавца-мужчины он принял это довольно хладнокровно, но сказал мне, что не
намерен отступаться.
— Сладкие речи, может быть, и очень хороши в свое время, Джадсон, —
сказал он, — хотя я сам никогда не считал нужным тратить на это энергию. Но
нельзя одними разговорами удержать благосклонность дамы при такой
физиономии, как ваша, как нельзя плотно пообедать звоном обеденного
колокола.
Однако ведь я все еще не дошел до сути своего рассказа.
Как-то в жаркий солнечный день я долго катался верхом, а потом, потный
и разгоряченный, выкупался в холодной воде оратамской лагуны.
Вечером, как только стемнело, я отправился в дом алькальда. Я теперь
каждый вечер навещал Анабелу в ожидании нашей свадьбы, которая должна была
состояться через месяц. Моя невеста напоминала газель, бюль-бюль и чайную
розу, а глаза у нее были бархатистые и нежные, словно две кварты сливок,
снятых с Млечного Пути. Она смотрела на мое безобразное лицо без всякого
отвращения или страха. Порой я даже ловил устремленный на меня
восторженно-ласковый взгляд, совершенно такой же, каким в тот памятный день
на городской площади она подарила Фергюса.
Из всех любезностей, которыми я обычно осыпал Анабелу, ей больше всего
нравилось, когда я сравнивал ее с трестом, монополизировавшим всю красоту на
земле. И вот я сел и открыл рот, чтобы произнести этот полюбившийся ей
комплимент, но вместо сладкозвучных излияний у меня вырвался какой-то сиплый
лай, похожий на кашель ребенка, заболевшего крупом. Ни фраз, ни слов, ни
сколько-нибудь членораздельных звуков. Я застудил горло во время своего
неосмотрительного купанья.
Два часа я провел в тщетных стараниях занять Анабелу. Вначале она
пробовала сама вести разговор, но все, что она говорила, было неинтересно и
бледно. У меня же в лучшем случае получалось что-то вроде тех звуков,
которые мог бы издать моллюск, пытающийся запеть «Живу я в волнах океана» в
час, когда начинается отлив. И вот я стал замечать, что взгляд Анабелы все
реже и реже обращается в мою сторону. Мне теперь нечем было приворожить ее
слух. Мы рассматривали картинки, временами она бралась за гитару, на которой
играла прескверно. Когда я, наконец, собрался уходить, он а простилась со
мною довольно невнимательно, чтобы не сказать холодно.
Так прошло пять вечеров.
На шестой она убежала с Фергюсом Мак-Махэном.
Как выяснилось, они отплыли на парусной яхте, направлявшейся в Белису.
Узнав это, я тотчас же сел на паровой катерок, принадлежавший таможенному
управлению, и пустился за ними в погоню. Нас разделяло только восемь часов
пути.
Но прежде чем покинуть Оратаму, я забежал в аптеку, содержателем
которой был старый метис Мануэль Иквито. Не имея возможности словами
объяснить, что мне нужно, я указал на свое горло пальцем и затем издал звук,
похожий на шипение выходящего пара. В ответ на это Мануэль Иквито принялся
зевать во весь рот. Зная местные порядки, я не сомневался, что пройдет не
меньше часа, пока меня обслужат. Поэтому я перегнулся через стойку, одной
рукой схватил аптекаря за горло, а другой снова указал на свое. Он зевнул
еще раз, после чего сунул мне в руку небольшой пузырек с темной жидкостью.
— По одной чайной ложке каждые два часа, — сказал он.
Я бросил ему доллар и поспешил на катер.
Мы вошли в порт Белисы через тринадцать секунд после яхты, на которой
плыли Фергюс и Анабела.