Мне не оставалось ничего другого, как со всех ног броситься к выходу.
— Чего Митрича кричать? — спросил меня поднимающийся по лестнице дворник Абдулка. Вид у него был тревожный и настороженный.
— Полковника ранили! — крикнул я ему на ходу. — Иди, помоги Митричу, я бегу за доктором.
Абдулка охнул и поспешил наверх, а я беспрепятственно вышел из дома. Был седьмой час утра. Москва уже проснулась. Люди в простом платье, вероятно, рабочие, спешили на фабрики, которых в этом окраинном районе было множество. В конце улочки показался извозчик. Я подождал, пока он подъедет, и вышел на дорогу. Извозчик он неожиданности ругнулся, но, разглядев жандармскую форму, замолчал на полуслове. Пролетка оказалась свободной. Я сел на кожаное сидение, откинулся на спинку. Кучер ждал приказаний, повернувшись ко мне боком.
— Отвезешь меня, — сказал я и замялся, не зная, куда мне теперь направиться. Сказал просто, чтобы не вызвать подозрений, — на Волхонку.
Продрогший мужик в рваном нагольном полушубке, как мне показалось, зло покосился на меня с облучка и, ни словом не обмолвившись о плате, развернул лошадь. Я вспомнил, что на мне надето, и как у нас в стране люди, имеющие хоть какую-то власть, любят платить за услуги, успокоил извозчика:
— Не бойся, мужик, я заплачу.
Он удивленно на меня оглянулся, не веря такому странному поведению жандарма, неопределенно покачал головой и мохнатая лошаденка, словно уловив изменившееся настроение хозяина, весело зацокала копытами по булыжной мостовой. Я поднял глаза к небу, оно уже светлело.
Впервые с того момента, как меня арестовали, я почувствовал себя в безопасности.
— А куда тебе, служивый, на Волхонке?
— К музею, — сказал я, но не сразу вспомнил, построен ли уже музей изящных искусств, и тут же поправился, — к храму Христа Спасителя.
— К заутренней спешишь, помолиться хочешь? — спросил кучер.
— Поминальную молитву по новопреставившемуся заказать. Сегодня ночью умер один хороший человек.
— Вечная ему память. Все под Богом ходим, никто смерти не избежит, — нравоучительно сказал извозчик. — Родич или так, знакомый?
— Знакомый, — ответил я.
Разговор иссяк. Я сидел, отдыхая от недавних передряг, и смотрел, как просыпается город, зажигаются огни в лавках, бегут со стуком и звоном по рельсам ранние трамваи. Ни полковника, ни штабс-капитана мне было ничуть не жаль. Такие люди, как они, и привели страну к бесчисленным бедам двадцатого века. Сочувствовал я только несчастному отцу, так нелепо окончившему свою трудную, несчастливую жизнь.
Пока я добирался до дома Поспелова в Хамовниках, три раза поменял извозчиков, а конец пути прошел пешком. Единственной сложностью в передвижении по городу в форменной одежде рядового жандармского корпуса оказалось отдание чести встречным офицерам. Я никак не мог заметить всех придурков в погонах, которым очень хотелось, чтобы все встречные нижние чины тянулись перед ними во фронт. Два раза меня даже останавливали молоденькие армейские прапорщики и оттягивались по полной программе.
Глупость старинного ритуала приветствия в форме отдания друг другу чести незнакомыми между собой военнослужащими удивляла меня еще во время действительной службы в армии. Особенно рудиментарное ношение головного убора. Я даже не знаю, какой эпохе обязан это обычай. Скорее всего, боязнь непокрытых волос — это еще какие-то дохристианские суеверия. Мне кажется, реформу нашей армии нужно начинать не с очередных всеобъемлющих военных доктрин, а с отмены обязательного ношения головного убора.
Наконец, преодолев все задержки и на всякий случай, запутав следы, я добрался до дома Поспелова. Открыла мне Анна Ивановна и безо всякого удивления по поводу моего странного вида или долгого отсутствия, не поздоровавшись, скорбно махнула рукой:
— Уже слышал? Илья Ильич совсем плох!
— Что такое, что с ним случилось?
— Стреляли в нашего кормильца, — заплакала домоправительница, — почитай, насмерть убили!
— Кто стрелял, почему? — спросил я, проходя за ней в дом.
— Там он, — не отвечая на глупый вопрос, сказала она и показала на спальню хозяина. — У него доктор.
Я сбросил шинель на кресло в гостиной и прошел в комнату Поспелова.
Мой приятель, старичок доктор, тот же, что лечил и меня, сидел возле постели Ильи Ильича и держал его за руку. Тот был без сознания. Лицо его осунулось, постарело, и было мокро от пота.
— Что с ним? — спросил я, кивая эскулапу.
— Лихорадка, — ответил врач. — Боюсь, что начинается «Антонов огонь».
— Куда его ранили?
— В грудь из револьвера. Пулю удалось вытащить, но животная теплота не снижается. Боюсь, что если еще немного повысится температура, наступит коллапс. Мне кажется, у Ильи Ильича началась общая гангрена.
— Попробую, может быть, у меня что-нибудь получится, — сказал я, сразу же включаясь в лечебный процесс.
Доктор с сомнением покачал головой, но уступил место возле больного. Я сосредоточился и начал делать руками над грудью раненого свои стандартные экстрасенсорные пассы. Как я ни старался, обратной связи у нас с раненым не получалось. Не знаю от чего, нервного напряжения, бессонных ночей или общей усталости, но скоро я почувствовал, что сам вот-вот свалюсь рядом с Поспеловым.