— Что тебе прочитать? Ты любишь лирическую поэзию? — чтобы только что-то сказать, спросил я.
— Да, да, она чудесная! — с неожиданным пылом воскликнула Шурочка. — Я люблю, люблю!
— Вообще поэзию? — только и нашелся глупо переспросить я.
— Я люблю все возвышенное! Все тонкое и изящное! А ты, ты любишь?!
Шурочка говорила взволновано, с напором. Мне показалось, что я пропустил какой-то момент разговора, таким неожиданным и необъяснимым был ее восторг.
— Да, да, конечно, я тоже, — тусклым голосом ответил я.
— Ах, как трудно встретить сердце, которое бьется в унисон с твоим! — далее заявила революционерка и почему-то заплакала.
Я прижал ее к себе и начал молча гладить влажные от слез щеки. Что с ней происходит, я попросту не понимал. Пришлось, как она и просила, привлечь на свою сторону поэзию. Хорошие стихотворения — замечательная палочка-выручалочка, особенно когда не знаешь, что говорить:
Снег идет, снег идет.
К белым звездочкам в буране
Тянутся цветы герани
За оконный переплет.
Снег идет, и все в смятенье,
Все пускается в полет,
Черной лестницы ступени,
Перекрестка поворот.
Снег идет, снег идет,
Словно падают не хлопья,
А в заплатанном салопе
Сходит наземь небосвод…
Как мог проникновенно читал я, а Александра Михайловна сидела, откинувшись на мягкую спинку и, не отрываясь, смотрела в маленькое окошко экипажа. Когда я окончил чтение и замолчал, сам зачарованный красотой простых слов Бориса Пастернака, она только вздохнула:
— У нас снег и холодно, а в южной Италии сейчас еще совсем тепло.
Меня немного покоробило такое отношение к хорошей поэзии, особенно после ее недавних непонятных восторгов. Спорить об итальянской погоде я не стал, ждал, куда разговор пойдет дальше. Однако, она больше ничего не сказала, молча придвинулась и обожгла лицо своим горячим дыханием.
Я притянул ее к себе и нашел теплые, мягкие губы…
Вскоре кончилась разбитая дорога, и экипаж пошел ровнее. Мы въехали на темный двор и остановились около парадного крыльца. Я выскочил из кареты, обежал ее, рывком открыл дверцу и буквально выдернул из нее женщину в растерзанной одежде. Кучер, сидевший на высоких козлах, тактично не глядя в нашу сторону, крикнул на лошадей, и они затрусили в глубину двора к темневшей конюшне. Нашего приезда, видимо, никто не ждал, и встречать нас не вышли. Я не удержался и опять заключил, вернее будет сказать, схватил Александру Михайловну в объятия, впился в ее губы. Слезы и странность ситуации подействовали на меня возбуждающе.
— Погоди, сумасшедший! — задохнувшись и тяжело дыша, воскликнула Шурочка. — Мы уже дома, ну погоди минутку!
— Не могу! Я хочу тебя! — шептал я в ее послушные ласкам губы.
— Я тоже, идем скорее!
Мы ворвались в темный дом, и хозяйка потащила меня за руку куда-то по неосвещенным комнатам. С грохотом отлетел попавшийся под ноги стул. Где-то, уже в глубине дома, нам навстречу попалась женщина в белом одеянии, освещенная зажатой в руке свечой.
— Это вы, Александра Михайловна? — спросил испуганный голос.
— Я, идите к себе! — приказала хозяйка, и женщина, прижавшись к стене, отступила с нашего пути.
Наконец мы оказались в спальне. Плохо понимая, где нахожусь, не дав хозяйке даже снять шубы, я опять сжал ее в объятиях.
— Погоди, сумасшедший! — шептала она, а я, целуя ее шею и плечи, сдирал мешающую нам одежду.
Александра Михайловна, возбужденная не меньше моего, помогала мне, и мы, сталкиваясь руками, раздирали ее кофту и белье. Отскакивали пуговицы, трещала материя; наконец мои ладони ощутили нежную кожу груди. Я припал к ней, ища губами сосок, а руки продолжали терзать остатки одежды.
В комнате было почти светло от выпавшего за вечер снега. Александра, уже обнаженная, билась в моих руках, одновременно пытаясь помочь мне стащить с себя одежду. Опять все трещало, и теперь уже обрывки моего платья летели на пол.
— Возьми, возьми меня! — закричала она, и мы рухнули на мягкое, шелковое ложе.
Как необузданные звери, мы сжимали друг друга в объятиях. Я был так возбужден, что сначала ничего толком не смог сделать, и первый блин вышел у нас комом. Однако, неудача не усмирила пыл, и спустя несколько минут мы с неменьшим пылом опять погрузились в сладостный праздник плоти. Теперь дело пошло по всем правилам и канонам искусства, и Шура раненой птицей забилась в моих руках.
Теперь дело пошло по всем правилам и канонам искусства, и Шура раненой птицей забилась в моих руках.
Я старался не опозорить свой сексуально просвещенный век и любил ее по первому разряду.
Несмотря на декларацию о свободе чувств, Александра Михайловна оказалась страстной женщиной, но неопытной любовницей. Она была человеком своего времени, окруженным социальными табу и моральными запретами. Свободный секс для нее был скорее фактором политической и социальной независимости, чем чувственным наслаждением, и сначала мне пришлось нелегко. Я все время наталкивался на оценивающие взгляды и ее внутреннее сопротивление. Однако, она постепенно входила во вкус и даже начала отвечать на мои нескромные ласки.
…Только утром, совершенно измученные, мы расползлись по разным концам огромной кровати, и я погрузились в тревожный, полный эротических видений сон.