— Слушаюсь, ваше высокоблагородие! — вытянулся струной конвоир.
— Слушаюсь, ваше высокоблагородие! — вытянулся струной конвоир.
Совершенно обескураженный странными действиями жандармских офицеров, я вышел из комнаты. Судя по тому, что говорил мне штабс-капитан, задержали меня за участие в студенческих посиделках. Это еще как-то можно было понять. Однако, почему вместо допроса оба офицера занимались моим «политпросвещением», я так и не понял. Единственным логичным предположением было — из меня хотят сделать стукача. Потому и пугают, и промывают мозги одновременно. Однако, то, что меня не собираются выпускать, теперь стало окончательно понятно. Я решил не паниковать, а спокойно ждать, чем кончится эта странная история.
Глава 14
В двадцать пятой камере я почти до вечера сидел один. После того, как меня заставили переодеться в тюремную робу и вновь заперли под замок, никаких событий не происходило. Мой знакомый надзиратель с простецким лицом сменился, на его место заступил угрюмый молчаливый мужик. Я попытался его разговорить, но он на контакт не пошел. Заняться было нечем и осталось просто сидеть, что я и делал, вспоминая последние события и строя всевозможные предположения по поводу своего ареста.
Тюремный обед оказался вполне съедобным: кислые щи, гречневая каша и ржаной хлеб. Я постился со вчерашнего дня, потому ломаться или отказываться от пищи не стал. Угрюмый надзиратель, когда забирал посуду, задержался на минуту в камере и сделал мне прозрачный намек, что некоторые, как он сказал, «чистые господа из политических», заказывают себе еду в трактире или, которые при хороших деньгах, в немецкой кухмистерской. Его предложение показалось мне интересным:
— А где лучше кормят, в трактире или кухмистерской? — спросил я.
— В трактире, пожалуй, пожирнее будет, а у немца чище, — ответил он. — Если желаете, то мы с превеликим удовольствием.
— Сам-то ты откуда будешь? — спросил я, пытаясь завязать разговор, но надзиратель пробормотал что-то неразборчиво и запер дверь.
Сидеть в тюрьме оказалось очень скучно. Время тянулось невероятно медленно, занять себя было нечем, и когда заскрежетал наружный засов, и два конвоира втолкнули в мою камеру встрепанного, окровавленного человека, я даже обрадовался нежданному развлечению. Новый заключенный влетел в камеру, повернулся в сторону закрывающейся двери и крикнул:
— Будьте вы прокляты, тираны!
Я с трудом рассмотрел его в тусклом свете. По виду это был человек ближе к сорока годам, с худым лицом и всклокоченными волосами. Похоже, его сильно побили, глаз украшал здоровенный синяк, губы и подбородок запачканы в крови. Я только вчера прошел через ту же процедуру, потому отнесся к новому соседу сочувственно.
Послав проклятие тираном, он не успокоился и начал стучать кулаками в дверь. Однако, никто не откликнулся, и, устав, он немного успокоился.
— Вам нужно умыться, — предложил я, — у вас все лицо в крови, вот здесь в кувшине вода.
Сосед резко повернулся ко мне, как будто только сейчас заметил, что он тут не один.
— Извините, товарищ, я вас не сразу заметил, — сказал он совсем другим, чем ранее, голосом. — Вы тоже узник произвола?!
Такая выспренность выражения меня насмешила.
— Тоже, — подтвердил я очевидное. На мне, как и на нем, была надета холщовая тюремная роба, так что догадаться, кто я, можно было и без вопроса.
— Вы тоже борец за свободу народа? Позвольте представиться, Николаев Георгий Николаевич.
— Очень приятно, моя фамилия Синицын, — ответил я, — Иван Андреевич.
— Вы политик? — продолжил допрос сосед.
— Нет, я тут по ошибке, — ответил я, — задержали, а за что, так толком и не понял.
— Не бойтесь меня, товарищ Синицын, я свой, революционер! Видите, как меня избили сатрапы!
Георгий Николаевич для иллюстрации ран, полученных за свободу и счастье народа, близко подошел к маломощной электрической лампочке, чтобы я воочию смог убедиться в его правдивости. На революционера он походил мало, больше на тюремного провокатора, так называемую подсадку. Потому я не бросился к нему с откровениями, а, напротив, встал на сторону тюремной администрации:
— Вы, господин Николаев, того, против порядка не бунтуйте! Мне как честному человеку даже сидеть в одной камере с таким, как вы, бунтовщиком зазорно. Начальство почитать нужно, а не противодействовать! Поговорите со здешним полковником, он вам все в точности разъяснит про парламентаризм и карбонариев! — добавил я, вспомнив фильм Эльдара Рязанова «О бедном гусаре замолвите слово».
Такая гневная отповедь новому соседу не понравилась, он разом как-то поскучнел и сел на свободную койку.
— Да я ничего, я это так, — примирительно сказал он, — просто обидно терпеть тиранию. Вот вас за что здесь держат?
— Я того не знаю и знать не хочу, — продолжил стебаться я, — коли посадили, значит, так надо! Начальству это виднее!
— Так вы, значит, не революционер?
— Упаси боже, совсем даже наоборот.
— Как это наоборот? — не понял Георгий Николаевич.
— Я контрреволюционер! — гордо заявил я. — В рамках, дозволенных начальством.
— А меня вот побили, — грустно сказал он, — больно. У! Тираны!