— Доброго вам утречка. Как спалось? — вежливо поинтересовался он, обмахивая шапкой налипшие на армяк снежинки.
— Спасибо, хорошо, — ответил я за себя и за Татьяну Кирилловну.
— Спасибо за брата, — в свою очередь поблагодарил он. — А отрок-то, я гляжу, нарушил завет…
— Это я ему, как лекарь, велел, — серьезно ответил я, — а то на голодный желудок слишком много у него будет святости.
— Ну, пусть кушает на доброе здоровье. А хороши, все-таки, у тебя, господин дохтур, кобылки, может и вправду продашь на завод? Я хорошую цену дам. Ты не смотри, что мы бедно живем, я на извозе в Москве хорошие деньги имею.
— Продать-то можно, — ответил я. Мне уже надоело чувствовать себя нищим и зависеть от сиротских червонцев, вшитых в платье девицы Раскиной. — Да только кобылки-то не мои, я их у лихих людей отобрал. Как бы у вас от такого «завода» беды не случилось.
— Что-то ты, господин дохтур, на разбойника никак не походишь, — удивился моему признанию Петр. — Это как так отобрал?
Я вкратце, не вдаваясь в подробности и подоплеки, рассказал, как меня пытались похитить и о последовавшей перестрелке.
— Ишь ты, как народишко испаскудился. Так значит, от одних отбился, а тут и тятенька с Фимкой на твою голову…
— А потом и вы всей компанией.
— Это так. Поди, в темноте разбери, что за люди… Небось, страху натерпелся?
— Да не очень… — неопределенно ответил я, не объяснять же было Петру, что последнее время меня гоняет кто ни попадя, и я уже начал привыкать к ощущению постоянной опасности.
— Кобылки-то знатные, да, видать кусаются. А как думаешь, что те за люди были, и что в тебе у них за нужда?
Врать, глядя в честное лицо мужика, мне не хотелось, и я, как мог понятнее, объяснил ситуацию то ли ошибкой, то ли коммерческим интересом революционеров.
— Да, бомбисты люди сурьезные, — подытожил он мой рассказ. — С ими палец в рот не клади, сам в Москве с такими встречался.
— С ими палец в рот не клади, сам в Москве с такими встречался. Поди, все больше из студентов, с жиру бесятся.
— Они за идею борются! — неожиданно встряла в разговор Татьяна Кирилловна. — Их принципы можно не поддерживать, но идейных людей нельзя не уважать!
— Так-то оно так, — согласился Петр, каким-то образом правильно поняв незнакомые слова, — только больно они до чужого добра жадные, а что души касаемо, так что же, как чужую душу не уважать. Только грабить и убивать для своей души чужие души не правильно. А кобылок мы возьмем, если в цене сойдемся. Кобылки знатные. А бомбистов мы не опасаемся, оне к крестьянам не суются, больше с губернаторами воюют. Пока же, от греха, отгоним в дальнюю деревню к родичам, пусть отдохнут да оправятся.
— Коли так, то ладно, — согласился я, — только мне нужно как-то попасть в имение к родственникам. Это не очень далеко.
Я назвал село близ имения Крыловых.
— Знаешь те места?
— Знаю, как не знать, бывал там. Это само собой, в аккурат доставим. А цена на кобылок такая: на ярманке стоят оне по полтыщи каждая, а так, по случаю, по триста рубликов. Так что за двух могу дать шестьсот. Дал бы и больше, да накладно будет, не наберу деньжат.
— Мне и шестисот не нужно, — успокоил я мужика, — Дашь рублей сто, и ладно. У меня деньги есть, только они у родни, а эти так, на всякий пожарный случай.
— Не могу, не по совести будет, — заупрямился Петр. — Это как же так, коли они на ярманке всю тыщу стоят, а ты за сто отдаешь? Не по совести.
— Я их что, покупал? Знаешь, как говорится: дают — бери, бьют — беги.
— Ну, коли так, тогда ладно, в таком разе оченно мы вами благодарны. А отрок святой с тобой поедет или по народу пойдет, слово Божье говорить?
Я вопросительно посмотрел на «отрока» и встретил его умоляющий синий взгляд.
— Я с ним, — торопливо сказала «отрок», прочитав в моих глазах ответ, и положила свои тонкие пальчики на мою руку. — Я одна, то есть один боюсь.
Крестьянин то ли не расслышал, то ли не понял перепутанного родового окончания местоимения, согласно кивнул головой и отправил младшего брата запрягать лошадей.
— Мы люди не бедные, — очередной раз сказал Петр, отдавая мне сто рублей мелкими купюрами. — Сказать, что бедствуем, нельзя, но живем в экономии. Извоз — он тоже разный бывает, у «ваньки» одна цена, у лихача с гуттаперчевыми шинами, — с удовольствием и правильно произнес он «городские» слова, — совсем даже другая.
Пока парнишка запрягал лошадей, мы оделись и вышли на свежий воздух. День выдался тусклый с низкими облаками и серой дымкой. Дружно дымили трубы соседних изб, было не холодно, но слякотно.
— А как же коляска? — вдруг спохватился рачительный хозяин. — Она тоже хороших денег стоит.
— Ты лучше не о коляске думай, а ружье найди, — сказал я, — мало ли что бомбисты удумают, они же знают, куда я поеду. Неровен час, устроят засаду.
— Ружье у меня и свое имеется, да и у тебя левонвер, поди, есть, Бог даст, отобьемся. А тебя мы в полушубок нарядим, чтоб лиходеи издаля ни узнали.
— И то дело, — согласился я.
Наконец приготовления окончились, и мы выехали. Санный путь еще не встал, только магистральные дороги были накатаны санями, но и их припорошило выпавшим за ночь мелким снегом. Тройка и сани были вчерашние, с хорошими, мощными лошадьми, правда без признаков чистопородности.
Тройка и сани были вчерашние, с хорошими, мощными лошадьми, правда без признаков чистопородности. Они легко бежали по снежному насту, видимо, радуясь пробежке и простору.
Из осторожности Петр выбрал не вчерашнюю дорогу, а другую, более длинную, но, как ему казалось, безопасную. Движение по большаку было бойкое, нам то и дело навстречу попадались сани с нарядно одетыми крестьянами. День был воскресный, к тому же праздничный. В сельских церквях звонили колокола. Я разглядывал Россию, которую мы, согласно версии режиссера Говорухина, потеряли. Россия была как Россия, бедноватая, местами с утра уже пьяная, в чем-то интересная и в чем-то бездарная, как и сам режиссер Говорухин.