— Да не варнак он, по речи видать — благородие, — неуверенно откликнулся мой возница. Связываться с неведомым «начальством» ему, как и любому русскому человеку, было боязно. Мужик замолчал, подумал пару минут, после чего послышалось мощное: «Тпру-уу», и тряска прекратилась. Я услышал, как он спрыгнул на землю и куда-то пошел: видимо, совещаться с товарищем. Минут через пять стало слышно, как мужик возвращается не один. Он шел, с кем-то тихо переговариваясь.
Около подводы крестьяне замолчали, и я слышал только их осторожное дыхание. Молчание затянулось, и прервал его после долгой паузы второй участник пленения:
— А ты, добрый человек, кто такой будешь? — спросил меня молодой, взволнованный голос.
— Человеком я буду, — ответил я, — а вы, разбойники, меня схватили и, поди, хотите ограбить.
— Не, ваше степенство, — уверил парень, — мы по крестьянству. — Он подумал и, видимо, решил перестраховаться: — А ты какой веры будешь, нашей али не нашей?
— Нашей, вашей, — ответил я, хотя и был записан в паспорте лютеранином. — Вы бы меня, братцы, развязали, а то тело затекло.
— Значит, ты не черт? — опять спросил молодой.
— Какой я тебе черт, — сердито сказал я. — Развяжите, перекрещусь.
— А откуда у стога упал? — с сомнением в голосе спросил мой ямщик.
— С воздушного шара, — брякнул я первое, что пришло в голову.
— Это как же? — хором изумились мужики.
— Вы что, такие темные, что не знаете, как люди на воздушных шарах летают?
— Оно, конечно, слыхали, как не слыхать, мы, чай, не темнота какая. Только люди всякое болтают, наш поп говорил, что летать по небеси, как ангелу, не по-хрестьянски. Да и оченно нам это сомнительно, как так можно по воздуху лететь, — проговорил мой возница.
— Чего сомнительного, будете в Москве, сходите на Ходынское поле, там каждый праздник на шарах летают.
— Так то в Москве, а мы вона где!
— Меня сюда ветром занесло…
— Так нету ветра же, — опять подал басок въедливый парень.
— Это снизу нету, а сверху есть. Поглядите, как облака бегут, — терпеливо объяснил я, боясь, что мужики окончательно запутаются и побоятся меня освободить.
Не знаю, глядели ли мужики в темное, закрытое низкими облаками небо, но мои доводы их начали убеждать.
— А кто отвезет меня на станцию, тот на водку получит, — внес я элемент материальной заинтересованности в наши налаживающиеся отношения.
Мужики отошли в сторонку и долго совещались. Потом вернулись и подняли меня со дна телеги. Я огляделся, снега на земле еще не было, и в осенней, густой темноте лица людей были почти неразличимы.
Я вел себя нарочито спокойно, не дергался и терпеливо ждал, пока с меня снимут путы.
— Ты уж, ваше степенство, на нас не серчай, — сказал мой ездовой. — Мы люди темные, увидели, что ты с неба упал, испужались, думали — нечистый.
Меня развязали, я попробовал вылезти из телеги, размять затекшие ноги, но тело так занемело, что меня повело, и пришлось остаться сидеть на сене.
— До деревни далеко ли? — спросил я хозяина своей повозки. Ехать ночью на железнодорожную станцию не было никакого смысла, это резоннее сделать утром.
— У нас село, — не без гордости ответил он, — а далеко ли, не скажу, может верста, а может, и боле.
— Звать-то тебя как?
— Еремеем кличут.
— Переночевать в селе место найдется?
— А чего ему не найтись, хоть у меня ночуй, если не побрезгуешь. Сам-то, из каких будешь, не учитель ли?
— Скорее врач, то есть доктор.
— Это дело хорошее, у нас на земстве тожеть дохтур есть. Оченно важный, осанистый дажеть.
— Лечит хорошо? — поинтересовался я, чтобы поддержать разговор.
— Это само собой, премного мы ими довольны.
Мужики разошлись по своим телегам, и мы тронулись.
— А что же ты сено не везешь? — спросил я, разглядев, как тяжело нагружена другая телега.
— Так мы ж тебя споймали, как ты упал, вот и еду порожним.
— А почему вы так поздно за сеном поехали? В такую темень?
— Днем-то, слышь, молотили.
Мы замолчали. Телега поскрипывала осями и стучала железными шинами по разъезженной, мерзлой дороге. Лошадь, прибавляя шаг, спешила в теплую конюшню. Запахло печным дымом и конским потом.
— До Москвы от вас далеко? — спросил я, нарушая молчание.
— Далече, — ответил Еремей, — ежели пешком, то и за день едва дойдешь.
— А на поезде? Ну, на паровозе?
— Это на машине-то, что ли? — уточнил он.
— Ну, да, на машине, — подтвердил я, вспомнив, что до массового появления автомобилей так называли паровозы.
— На машине-то, какой разговор, враз домчит. А тебе, барин, не страшно было на шару-то летать?
— Страшно.
— Вот я и кумекаю, что ни в жисть бы не полетел, боязно.
— Ну, а за сто рублей полетел бы? — поинтересовался я.
— За сто полетел бы, — подумав и взвесив, ответил Еремей. — Все от Бога, коли не попустит, так и не убьешься. Эх, грехи наши тяжкие, — непонятно по какому поводу промолвил мужик и перекрестился. — Так дохтур, говоришь?
— Доктор, — подтвердил я.
— А я слышу, вроде речь у тебя не мужицкая, а барская, вот тебе, думаю, и споймали варнака.
Постепенно наш неспешный разговор «закольцевался» и пошел по кругу. Мне надоело слушать и говорить одно и то же. Село все не показывалось.