— Я не вправе обсуждать распоряжения правительства, и вам этого делать не советую, — нагло заявил я нравоучительным, менторским голосом, — если каждый обыватель начнет умничать, то неизвестно, до чего мы договоримся!
Жандарм сначала не понял, к чему я это сказал, даже хотел по инерции уличить в крамоле, но не нашел, к чему придраться.
— Что же, это похвальное здравомыслие. Если вы сами понимаете, что поступили преступно, то расскажите, какие недозволенные разговоры велись на том вашем сборище?
— Ничего такого я не слышал, — твердо ответил я — напротив, господа студенты высказывал исключительно правильные и верноподданные мысли. Славили государя императора и провозглашали принципы народности и православия.
Было заметно, что штабс-капитану мои слова не нравятся, как говорится, по определению. Такой патриотизм студентов никак не соответствовал его профессиональным интересам. Однако, он все-таки нашел, за что зацепиться:
— Прискорбно, господин Синицын! Вот вы мне растолкуйте, кто вам дозволял высказывать свое, даже похвальное мнение о действиях власти предержащей?
Я только вытаращил глаза и не нашел, что на это можно ответить. Однако, отвечать мне и не пришлось. В следственную камеру вошел новый персонаж в погонах жандармского полковника. Штабс-капитан встал по стойке смирно.
— Ваше высокоблагородие, — доложил он, — провожу допрос подозреваемого студента Синицына.
Полковник благосклонно кивнул капитану и строго посмотрел на меня:
— Нехорошо-с, молодой человек, бунтовать. Подумайте о своей судьбе!
К чему он это сказал, мне было непонятно, но за его заботу о моем будущем я был, само собой, благодарен. Что и проявил соответствующим выражением лица. Полковник это оценил, почти благосклонно мне улыбнулся и приказал:
— Предлагаю вам раскаяться в содеянном и впредь избегать!
— Всенепременно, господин полковник, — вскочив, пообещал я.
— Ну-с, рассказывайте, молодой человек.
— Что рассказывать, ваше высокопревосходительство?
— Все и рассказывайте, — распорядился он, садясь напротив меня на место штабс-капитана.
Кажется, все начиналось сначала, я решил на этот раз быстрее, чем раньше, перескочить через первый этап допроса, сказал взволнованно:
— Мы с господином штабс-капитаном спорим, должно ли простому российскому обывателю любить императорский дом, корону и правительство.
— Всенепременно, это долг любого подданного Российской империи!
— Вот и я говорю, что должно, а господин штабс-капитан сомневается.
Полковник удивленно посмотрел на подчиненного. Капитан объяснился:
— Я говорил господину студенту, что не дело подданных иметь свое мнение по государственным вопросам. Подданным нужно почитать и подчиняться. Иначе нам так и до парламента недалеко!
Мне показалось, что, услышав крамольное слово «парламент», полковник взъярился на этот демократический институт, как бык на красную тряпку. Глаза его вспыхнули неподдельным чувством, и он вскочил на ноги.
— Совершенно справедливо отмечено, — вдохновенно заговорил он, — парламент, идея народовластия и парламентаризма — великая ложь нашего времени. Взятые вместе, оба этих фактора производят крайнюю смуту во всем строе европейского общества, поражают и наши русские безумные головы!
Жандарм явно словил приход вдохновения и вещал не как обычный чиновник в мундире, а подобно древнему оракулу:
— Помните, что парламентские деятели принадлежат, большею частью, к самым безнравственным представителям общества! При крайней ограниченности ума, при безграничном развитии эгоизма, при низости и бесчестности побуждений, человек с сильной волей может стать предводителем партии и становится тогда руководящим, господственным главою кружка или собрания!
Заклеймив политических карьеристов и авантюристов, полковник взглянул на меня увлажнившимися от умиления глазами и, видимо, решил преподнести урок истинного патриотизма:
— Людям долга и чести противна выборная процедура, — сообщил он и красноречиво поморщился, — от нее не отвращаются лишь своекорыстные эгоистические натуры, желающие достигнуть личных целей.
От такого глубокого жандармского анализа демократии я даже слегка припух. Это было еще круче, чем бред штабс-капитана. Я вспомнил свой разговор с Александром Ивановичем о его намеренье предупредить власть предержащих о грядущей кровавой революции. Все это были бы пустые хлопоты. Как это ни грустно, но, видимо, человеческая глупость и самоуверенность непобедимы и ныне, и присно, и во веки веков.
Утомившись произносить пламенную речь, его высокоблагородие немного вспотел, даже промокнул белоснежным платком вдохновенное чело и будничным голосом сказал подчиненному:
— Ну, что же, штабс-капитан, на сегодня, пожалуй, хватит. Пусть господин студент обдумает то, что я ему имел честь сказать, а продолжим мы завтра.
— Но, ваше высокопревосходительство, — льстиво обратился я к главному жандарму, — как же так, прикажите меня освободить. Ни за что страдаю!
— Э, господин студент, ни за что у нас не страдают. Коли вас арестовали, значит, было за что! Братец, — обратился он к вошедшему по вызову штабс-капитана в следственную камеру конвоиру, — отведи-ка этого «типуса» сначала в цейхгауз поменять платье, а потом в камеру.