— А, по этному, что ли, делу. Так бы сразу и сказал. Идите, они в спальне почивают.
Митрич громко зевнул, демонстрируя нам беззубый рот, запахнул полу шинели и ушел, шаркая веревочными тапочками в свою коморку возле входной двери.
— Шляются, шляются, ни минуты покоя, — бормотал он.
— Пойдем, — сказал Нестеренко, — посмотрим, что из этого выйдет.
— Сейчас, — сказал я и первым делом перерезал у телефона, висевшего возле входных дверей провод. Так оно будет спокойнее.
Мы перешли из прихожей в большую комнату, скорее всего, холл, куда выходило несколько дверей. Полковник жил с размахом, явно не по чину: везде была дорогая, сколько можно было судить в полутьме, мебель, на стенах висели картины в массивных, золоченый рамах. Не казенная квартира старшего жандармского офицера, а филиал дворцового музея.
— Вот его спальня, — указал надзиратель на одну из дверей.
Я осторожно ее открыл, мы вошли в освещенное маленьким ночничком помещение. Сразу понять, что здесь к чему, было невозможно, и я на цыпочках пошел к наиболее вероятному месту обитания хозяина — огромной кровати под балдахином, Она стояла почти в середине большой, задрапированной материей комнаты, чуть сдвинутая от центра к дальней от двери стене.
Я отвел полог балдахина и посмотрел, там ли полковник Прохоров. Разглядеть в бледном кружеве постельного белья и комьях вспененных подушек его голову сразу не удалось, но то, что какой-то человек определенно в постели лежит, я увидел.
— Господин Прохоров, — позвал я и потянул за край пухового одеяла.
Вдруг под потолком вспыхнул яркий свет и одновременно вскрикнул Нестеренко. Я резко обернулся. Недалеко от надзирателя стоял сам Прохоров, но не в черном мундире, в котором я видел его на допросе, а в ярком шелковом халате с китайскими драконами, отделанном золотистой шнуровкой, и целился в меня из нагана.
— Я вас уже давно поджидаю, господин студент, — насмешливо проговорил он. — Где это вы так долго гуляете? Ветер свободы вскружил вам голову?
Первая мысль была: Нестеренко заманил меня в ловушку. Я быстро на него взглянул. Он стоял бледный, с круглыми то ли от ужаса, то ли удивления глазами.
Полковник был премного доволен производимым эффектом, однако для полного удовольствия ему явно не хватало красивого завершения сцены и восторга зрителей.
Он стоял бледный, с круглыми то ли от ужаса, то ли удивления глазами.
Полковник был премного доволен производимым эффектом, однако для полного удовольствия ему явно не хватало красивого завершения сцены и восторга зрителей. Я не смог оценить его актерские способности и не пал к ногам в театральном раскаянье. Сказал спокойно и уверенно, как будто предвидел именно такую встречу:
— Очень хорошо, что вы не спите. У нас к вам есть серьезный разговор.
Прохоров, ожидавший определенной, задуманной им реакции, от неожиданности немного смешался и посмотрел на меня уже не таким, как раньше, гоголем.
— Я уже все знаю, господин студент! Вы не поняли, против кого решили бороться! Я предвидел и предусмотрел все ваши мысли еще до того, как они пришли в вашу пустую голову!
Говоря о своих необыкновенных способностях, он распалялся и раздувался от гордости. Скорее всего, самооценка и самоуважение у него были необыкновенно высокие. Оспаривать или доказывать обратное было совершенно бесполезно. Подобные люди высшее счастье видят именно в пребывании в сладостном заблуждении на свой счет. Поэтому я сразу же перешел к сути:
— Меня интересует, почему вы приказал убить сына надзирателя Нестеренко?
Теперь уже я несколько озадачил хозяина. Он ожидал совсем другого вопроса и разговора.
— Какого надзирателя? Какого сына? — вполне натурально удивился он. — Этого, что ли?
Мы оба посмотрели на застывшего у дверей Нестеренко.
— Я впервые слышу такой нонсенс, — не совсем внятно по-русски сказал он. — Нестеренко у тебя, что, есть сын?
— Был, ваше высокоблагородие, его зарезал Жорка Самокат.
— Самокат? Какой Самокат? Это Николаев, что ли? А я тут при чем?
— По вашему приказу, — начал блефовать я, — убили сына этого человека. Мы хотим знать, за что?
— Вы городите чушь, господин студент. Никакого Нестеренку я не приказывал убивать! Я вообще никогда не знал такого человека, — твердо сказал Прохоров.
— Сына моего, Ваню, в Бутырке, в камере Самокат зарезал, — медленно, как-то мучительно выговаривая слова, проговорил надзиратель, — а звали его, верно, не Нестеренко, фамилия у него была совсем другая, наша природная, Плотниковы. Иван Трофимович Плотников, студент Императорского московского технического училища. Помните такого, ваше высокоблагородие?
— Плотников, — повторил за ним полковник, — Плотников… это когда было?
— Позапрошлым летом.
— Нет, не помню. Столько людей. Всех не упомнишь. Он что, студентом был, как и вы, господин калужский мещанин Синицын? — спросил уже меня Прохоров.
Я кивнул. Теперь мы стояли, образовывая как бы равносторонний треугольник. У двери, ближе к окну, надзиратель, у противоположной стены полковник с направленным на меня наганом, и я посередине комнаты.
— Ну, что ж, тогда невелика потеря. Не лезь со свиным рылом в калашный ряд, и никто тебя не тронет. Родился крестьянином, будь крестьянином, мещанином — торгуй, занимайся ремеслом. А вы, господа новые русские, все норовите чужое ухватить. Господь лучше знал, кому кем родиться, а вы восстаете против его промысла, а потом еще обижаетесь, что вас режут и вешают!