(Это старик. А другой какой-то мужик — Борис Максимович? Постой-ка…)
— В чём же, по-вашему?
— В инстинкте, если угодно. Инстинкт массы сродни звериному. Умение чуять приближающееся землетрясение, извержение. Зверь бежит, птица летит. Магнат уезжает. А простой гражданин? Один одурманивает себя заработком, растущим уровнем жизни, возможностью натянуть нос загранице. Другой — бутылкой. Вы, человек зрелый, понимаете: всё, что делают и собираются сделать — всего лишь попытки подавить симптомы. А никак не заболевание. Но победить-то нужно болезнь, не её признаки. Не выглядеть здоровым надо: быть им!
— Какой же представляется вам сама болезнь?
— В кратких словах — характер власти.
— Боюсь, что не понял. О чём вы: о демократии? Об авторитаризме? Или…
— Несколько шире. Понимаете, власть принадлежит политикам. И это, я считаю, в корне неправильно. Недаром ещё у Платона управлять государством должны были философы. Власть не должна принадлежать политикам точно так же, как ею не должны владеть военные или, скажем, экономисты. Потому что никто из них не в состоянии видеть интересы страны в полном объёме, каждый волей или неволей исходит из приоритета своих профессиональных интересов. И оттесняет на задний план другие.
— А вы считаете, что возможны люди, равно владеющие всеми этими профессиональными знаниями и умениями?
Котовский усмехнулся.
— Нет, вряд ли. Но это и не нужно. Задача человека во власти — окружить себя такими политиками, военными, экономистами и прочими, кто правильно понимает свои задачи при соблюдении максимальной гармонии различных интересов. То есть самыми способными, знающими, решительными. Не боясь того, что кто-то из них в какие-то мгновения будет затмевать его самого. Понимая, что светило и во время затмения остаётся светилом, просто ненадолго возникает ситуация, когда его не видно. Такой человек должен стать как бы центром кристаллизации, не более того. Иначе получается, что один пытается думать и решать за всех — а на это никакого гения не хватит. За всех — потому что преднамеренно окружил себя теми, кто просто неспособен осуществлять нужные функции. Но такая структура власти говорит лишь о непригодности, непрофессиональности самого организатора. Вот, по-моему, та болезнь, от которой мы якобы стараемся найти лекарство — или лекаря.
Но такая структура власти говорит лишь о непригодности, непрофессиональности самого организатора. Вот, по-моему, та болезнь, от которой мы якобы стараемся найти лекарство — или лекаря.
— А вам не кажется, что в роли целителя тут выступает как раз сама болезнетворная культура? И лечит, прививая самоё себя?
— Несомненно. В старину вызывали чудо-докторов из-за моря…
— Им жизни не хватит, чтобы понять сущность нашей болезни. Но мы и у себя дома нашли бы. Мозги ещё остались на Руси.
— Смотрю на вас — и верю в это.
— Кажется, некоему человеку тоже так показалось. Результат вам известен.
— Ещё не вечер. И ещё можно даже сделать всё, не обходя законов.
— Вряд ли это реально.
— Да почему?
— Утопия. Кто поддержит?
— А кто доставил вас сюда? Вдумайтесь в обстановку: нечто происходит, власть практически не сопротивляется, потому что она давно уже стала хунтой. А кто обычно свергает хунту — вы знаете не хуже меня. А имя «Котовский»…
(Чёрт, так вот кто это! Как я сразу не сообразил? Ну да, его выпустили, Андрей говорил, теперь он здесь, как знать, этот поход на Москву — не для того ли, чтобы…)
Конечно, будь Тим трезвым, такое ему вряд ли подумалось бы.
Разговор за столом продолжался.
— Ладно, пусть даже они поддержат. Но чтобы соблюсти закон — нужны голоса. А кампания уже развернулась вовсю, начинать её поздно…
— Борис Максимович, вы верите в магию чисел?
— Никогда не задумывался всерьёз.
— Напрасно. Всё-таки две тысячи двенадцатый год стоит. И значит: из Кремля уходят те, кто был там недолго и не по праву. Как двести лет назад. Как четыреста. И приходят те, кто там нужен России.
Тут Тимофей не стерпел — опять-таки, наверное, по пьяному делу. А может, и не совсем: паренёк ведь отнюдь не глупым был, и его могло сейчас озарить: тут, при тебе, зреет будущее, и пока в нём ещё много места, так что надо садиться, пока поезд не ушёл!..
— Простите, господа, если я вмешаюсь…
На него обернулись с не очень доброжелательным любопытством. Ре сказал:
— Ты спи, спи, Тимоша. Время ночное…
— Голоса есть, — сказал Тим. — Много. Ладковские голоса. Того, который «Федотович». Я его кампанию веду, у него успех, и он свои голоса отдаст тому, кому я скажу.
Котовский сказал:
— Ну, не всякому. Он не тот человек.
— Вы… его знаете?
— И он меня тоже. Давно.
— Но вам-то он отдаст?
— Это нужно у него спросить.
Но сказал это Котовский так, что Тим понял: отдаст.
4
Настя не в первый уже раз остановилась в растерянности.
Она только что опять отклонилась от избранного направления — круто свернула на перекрёстке, потому что в той стороне, куда она продвигалась, снова раздались выстрелы — и на этот раз ближе, чем раньше. Какой-то бой шёл в городе, а вернее — бои, потому что выстрелы слышались сразу в нескольких направлениях, где громче, где тише.
И вот сейчас они зазвучали уже совсем близко.
Улица, на которую она свернула, была совершенно безлюдной, освещалась лишь лунным светом, не постоянным, потому что облака то и дело закрывали светило. Быстрым шагом, почти бегом, она в темноте миновала длинную многоэтажку, под ногами на тротуаре неприятно хрустело; потом луна открылась, и сразу стало видно, что на этой улице что-то уже происходило, а хрустели осколки разбитых магазинных витрин. Жилые окна на этажах были совершенно темны, даже свечки нигде не мерцало, хотя вряд ли люди в своих жилищах этой ночью спали. Настя побежала, чтобы на следующем перекрёстке снова свернуть, восстанавливая нужное направление. В той стороне стрельба вроде бы стихла. И просчиталась, потому что именно оттуда и вывалилась, как ей показалось, толпа и устремилась навстречу ей.