Наверное, не случайно и расселись так за сдвинутыми в здешней столовой столами: фронт против фронта, по одну сторону — военные, по другую — местные с управляющим во главе, мужиком уже сильно немолодым, но крепким. И явно — очень неглупым. Он тоже положение чувствовал, похоже, правильно и почему-то не хотел, чтобы и разошлись они так же, как встретились — во взаимных обидах.
Военные — на то, что их заставили брать базу с оружием в руках, вместо того чтобы сразу же, тихо-мирно, отдать бензин (судя по количеству и размеру хранилищ, две дивизионные заправки не нанесли бы здешним существенного ущерба), а для оправдания непредвиденного расхода Курилов сразу предлагал выдать им соответствующий документ.
Здешние же тоже испытывали обиду — и сам управляющий прежде всех других — потому, что армия не пошла на его предложение: обождать, пока он не свяжется с самим владельцем, чтобы получить его разрешение. Не было сомнения в том, что разрешение хозяин дал бы хоть потому, что кому нужно — иметь лишнего врага в лице хотя бы армии?
Тогда на переговорах Курилов соглашался ждать не более получаса, Сайдхужин же, управляющий, заявлял, что ему нужно не менее трёх часов — поскольку владелец находился, конечно, не тут, да и сейчас вообще не в России, и даже не в своём жилье где-то на тёплых морях, а куда-то отъехал, и пока его разыщут, и пока — через спутник, понятно, — удастся с ним снестись, пройдёт никак не меньше времени.
Курилов чувствовал, что график к чертям ломается, и это было плохо, поскольку он знал: вагоны на станции, к которой дивизия направлялась, долго стоять не могут, рассчитано было так, что полк размещается в двух составах — и эшелоны уходят, освобождая место для посадки и погрузки следующего полка, тридцать шестого. Случись тут задержка — и на путях возникла бы пробка, не такая, какая бывает от автомобилей на городских улицах, а серьёзная, фундаментальная, с раскатами по всей трассе, если не по всей стране. Командовало дивизией сейчас время, и это должен был понимать всякий, даже гражданский человек.
Командовало дивизией сейчас время, и это должен был понимать всякий, даже гражданский человек.
У Сайдхужина были другие соображения. И вот сейчас, видя, что ни рюмка, ни закуска, хотя и были уже тосты и за общее здоровье, и за дружбу, и за армию, напряжения не сняли, и офицеры ничего не делали для того, чтобы разрядить обстановку, понимая, что это выглядело бы попыткой извинения, они же считали себя правыми, зная, наверное, что-то, чего гражданским случайным знакомцам знать никак не полагалось, — видя и понимая всё это, снова налил себе и даже встал, чтобы проговорить:
— Товарищ командир, все товарищи офицеры, вот послушайте, что я вам скажу. Был я молодым, жил в посёлке, а напротив жила другая семья, муж был уже в годах, а жену себе недавно привёз из деревни — совсем молодую, красивую. И вот она мне понравилась, так понравилась, и я ей, похоже, тоже пришёлся по вкусу. Муж её так работал: три дня был в степи, потом три дня дома. И вот стал я к ней заходить, ухаживать, слово сказать — склонял ко греху. А она — ни в какую. А я вижу, что ей и самой хочется. Но не соглашается. И вот под конец я совсем обиделся и говорю ей: «Уйду совсем и больше не приду, раз ты такая упрямая». А она мне тихо так говорит: «Да порви ты очкур, совсем глупый, до сих пор не понял!» И тут только я сообразил — и правда тупой был тогда, очень тупой, — она греха боится, и сама по доброй воле никогда со мной не ляжет. А если я очкур — шнурок на её шароварах, кто не знает, — порву, то это будет считаться, что её силой заставили, а в этом её греха никакого не будет, все грехи на мне. Так у нас, мусульман, заведено. Я шнурок разорвал — и всё сделалось. Так вот, я сегодня был, как та женщина: мне надо было, чтобы на мне греха не осталось, да?
Он видел, как стали возникать улыбки, хотя и сдержанные. Но главного он ещё не сказал.
Помешали. Снаружи вошёл человек (надо думать, кто-то из дежуривших по базе), торопливо подошёл, заговорил — негромко, не для общего сведения. Сайдхужин слушал, чуть приподняв брови, потом сказал, не секретно, нормально:
— Ну что же, раз такое дело. Приведи сюда — пусть погреются, наверное, и от ужина не откажутся. Пилот тоже пусть приходит — после заправки. Давай, давай.
И снова обратился ко всем — продолжил:
— Да, чтобы без греха, значит. Но я всё-таки не совсем, как та женщина. Потому что она своему мужу никогда ничего не сказала. А я всё-таки с хозяином связался и доложил. Потому что грех перед хозяином — он ближе, чем прегрешение перед Аллахом. И вот что он мне велел: заправить вас без разговоров, сколько потребуется. Это раз. И два: поднять нашу автоколонну — большая у нас тут автоколонна, — проводить до места, чтобы там ещё раз дозаправить, чтобы вы погрузились, имея полные баки.
Докладывавший человек снова появился — но уже не один. Вслед за ним вошло ещё трое: двое мужчин средних лет и женщина помоложе. Остановились, как бы даже несколько растерявшись от такого многолюдного застолья. Сайдхужин что-то сказал — их подвели к столу, потеснились, усадили, вдоль стола передали чистые тарелки, вилки, налили.