— Да всё тот же народ. Считается, что он терпелив, и действительно порог его терпения высок, но уж если его перейти… Но ведь к этому идёт: пенсионная система рушится, всё чаще происходят сбои и катастрофы в электроэнергетике, в коммунальном хозяйстве городов, и если в один страшный день такие события совпадут с принятием еще одного нелепого закона или слишком уж немыслимого судебного приговора — не очередному магнату, это люди перенесут без труда, но хотя бы снова о выселении каких-то рядовых жителей или… да мало ли что такое может случиться, — и плотина долготерпения обрушится вдруг. Да если это ещё совпадёт и с какой-то властной демонстрацией — а они будут происходить всё чаще, поскольку власть считает, что таким образом демонстрирует свою несокрушимость, — тогда… не дай Бог.
Мрачные вещи говорил Котовский. Так что Курилов не удержался — задал всё-таки вопрос:
— Что же — по-вашему, всё уже проиграно?
Котовский ответил не сразу.
— Для уверенного ответа у меня просто недостаточно информации. Далеко не всё до меня доходило — там, где я был. Но хочется надеяться — ещё можно что-то исправить. Но для этого ведь нужны люди, желающие и способные к стремительным переменам — и нужны они на таких местах, с каких возможно такие перемены производить. А на это, как понимаете, надежды мало.
— Но если бы вы, гм…
— Хотите сказать, если бы я, уехав за границу, пытался что-то сделать оттуда? Нет, совершенно исключено.
— Даже теперь?
— Теперь тем более.
Курилов хотел, кажется, ещё что-то сказать. Но мысли прервал вошедший — нет, просто ворвавшийся адъютант.
— Товарищ командующий, к спутниковому, срочно. Генштаб.
— Полковник Курилов слушает.
Голос из Москвы, невзирая на неизбежную кодировку и раскодировку, был вполне узнаваем: полковник Лосев.
— Артём Петрович…
И сразу же ударила в виски и куда-то в область сердца мысль: с Настей что-то.
— Я вас слушаю, товарищ полковник.
— Москва. Любой ценой. Ты меня понял? Любой ценой! Времени — не более одних суток.
— Тяжёлая техника может не успеть.
— Главное — чтобы пехота подошла. Готовая к действию.
Не удержался — задал вопрос, вообще-то неположенный:
— Да что там у вас?
И в ответ услышал тоже неположенное:
— Тут полная каша. Подробности позже. Главное — быстрее. Не теряя ни минуты. Тебе ясно?
Ни черта не было ясно. Но не станешь же так отвечать.
— Задачу понял: форсированным маршем.
— Сделай вот как. Выгрузи один полк.
Выгрузи один полк. Стрелковый, без артиллерии, но включая миномётчиков. У тебя же дивизия воздушно-посадочная? И разведбат возьми. С полным боезапасом. От тебя до аэродрома пешим порядком — меньше часа форсированно. Там стоят транспортники. Они берутся поднять полк и доставить предположительно в Жуковский. Там тебя встретим. Остальным частям, и тем, что на станции, и тем, что продолжают подтягиваться, ждать. Препятствовать выводу со станции, локомотивы не подпускать.
— Нас тут будет — как сельдей в бочке…
— Именно. Транспортники вскоре будут рады любой возможности вытолкнуть вас куда угодно, иначе возникнет такая пробка, что…
— Понял. А что делать со штатскими? Ты ведь помнишь — я докладывал.
— Возьми с собой. И береги очень серьёзно. Это — устное приказание начгенштаба. Письменного, сам понимаешь, не последует. Но так надо сделать.
— Слушай, а чего ради вообще…
— Ради нас. Армии. Значит — всей России. У меня всё. Выполняй. Успеха!
И — гудочки отбоя.
Лосев ни слова не сказал о Насте. Не встретил? Или не до того?
Значит, и в самом деле надо торопиться.
3
Уже к концу первого из трёх назначенных визитов Тим до того вырос (в собственных глазах, главным образом), что даже садясь в безотказно поданную машину, чтобы ехать на вокзал, двигался весьма осторожно, ощущая, что дверца сделалась слишком уж тесной для него, для его подлинной величины. И все, кто его встречал и провожал, вели себя так, словно только такое поведение и было для московского гостя естественным. Сперва Тим ещё косился исподтишка: а не возникнет ли на чьей-нибудь роже ухмылка, которую не смогли — или не сочли нужным — скрыть; но ничего подобного не было, и он понял, что и в самом деле является такой величиной.
Так что в последнюю по маршруту, третью региональную столицу прибыл совсем уже не тот человек, что совсем ещё недавно выезжал из Москвы. Встречен был соответственно и без малейшей задержки препровождён в губернаторский кабинет, хозяин которого, как и полагалось, находился на месте и с нетерпением и даже некоторой робостью ожидал. Насчёт робости, правда, Тимофею только подумалось, просто потому, что предполагать такое было приятно и помогало держаться так, как и следовало: первым протянуть руку, при этом, естественно, улыбнуться, но так, чтобы ясно было, что улыбается по протоколу, на самом же деле такие встречи для него — дело будничное, мало ли перевидал он губернаторов, да и людей повыше; разговаривать уверенно, низким голосом, не переходя на верхний регистр, показывать уверенность в том, что, если он даже и шёпотом говорить станет, всё равно, каждое слово будет услышано и запомнено. И даже позволить себе, обращаясь к хозяину области, самую малость протянуть: «Леонид… Петрович, простите, Павлович», чтобы стало понятно: столько такого народу перемелькало перед его глазами, что всех просто невозможно упомнить. Это было невыразимо приятно.