Недулов кивнул. Незадача была в том, что Изотов, восточный сосед обоих, пять дней тому назад разбился, возвращаясь из Якутии, — вертолёт нашли на третий день, выживших не оказалось.
— Думал, так безопаснее, — сказал Недулов хмуро. — Словно бы на вертолётах только претенденты гробятся. Ан нет. Какие-то новости оттуда есть?
— Дело на особом контроле, вот и вся новость. Кресло займёт, по всей вероятности, один из питерских замов. А с ним ещё неизвестно, как удастся договориться.
— Постой, постой, — встрепенулся Недулов. — Был ведь разговор — поставят Седова, первого зама. Вся область за него, разве нет?
— А разве область выдвигает? — усмехнувшись, вопросом же ответил Демидов.
— Но область не слабая. Что же — будет заруба?
— Скоро увидим. Но что-то решать надо быстро. Поддержать наших.
— А наши — это которые?
Оба переглянулись, усмехнулись. Потом Демидов проговорил:
— Вот это и есть главный вопрос. Надо, как в Англии: друзей нет, но есть интересы. Надоело кормить неизвестно кого и зачем.
— Се-рё-жа!
— Когда же, наконец…
— Да Сергей Николаич!
— Ладно. Конечно. Извини. Давай думать всерьёз.
— А я думаю — надо подождать. Ситуёвина ведь такая, что наверху придётся что-то делать, хотят они или нет. Выборы ведь отменять не станут? Нет. Вот и поглядим, кто с какой ноги двинется. Не мы ведь одни с тобой пытаемся понять — что к чему. Наверное, сейчас и Третий тоже напрягает серое вещество…
3
И действительно, человеку, обозначаемому в губернаторском диалоге порядковым числительным «Третий», думать приходилось сейчас много.
Так уж сложилась обстановка. И в Москве, и во всей стране. Мысли поэтому торопились, обгоняли одна другую.
Четыре года тому назад, в восьмом, когда он, мнением узкого круга, впервые был определён в президенты, главным казалось именно это: пройдёшь ли, не засбоит ли давно отработанный механизм, не схалтурят ли многоопытные политтехнологи и пиарщики, не подведёт ли новый Центризбирком. Всё обошлось благополучно, и казалось — миг счастья вновь наступил, и дальше всё будет хорошо, очень хорошо. Казалось наперекор здравому смыслу, подсказывавшему: это когда ты впервые взошёл на вершину, тебе мерещилось, что тут — обширное плоскогорье, на котором и вдвоём стоять можно уверенно, и двигаться в таком направлении, какое сочтёшь правильным. На деле же вершина — не плоскогорье, это — пик, на котором одна нога более или менее умещается, а со второй уже проблемы — куда её поставить, чтобы не соскользнула, не сорвалась. Потому что и сам этот пик — не монолит, а груда камней, на которой приходится так балансировать, как и циркачу не снилось, чтобы случайно не выскользнул из-под ноги камень и не пробудил лавину, камнепад.
Человек на самом верху, хочет он того или нет, становится личностью исторической. Сохраняется в анналах. Ему нужно более заботиться не о сохранении имени, но о другом: с каким определением его имя войдёт в традицию. С уважительным или уничижительным? С плюсом или минусом? При этом определение может не соответствовать действительности, но традиция сильнее. А традиция возникает по свежим следам. И существует долго, а то и остаётся навсегда. Этого невольно боишься. И порой приходят даже такие мысли: «А какого чёрта я вообще согласился?..» Правда, их гонишь, потому что обратного хода в этой машине не предусмотрено.
Первому не захотелось оставаться в исторической памяти с титулом «При котором погибла Россия». Не дай Бог. Это же — на века.
Тогда было весело, потому что свита усердно играла, создавая из Второго — короля, даже с перегибами. Но свита-то играет, а жизнь — нет. Она всё принимает всерьёз, пробует на зуб: не фальшак ли?
Второй, однако, вовремя понял, что на гору взойти — полдела, а надо ещё и спуститься без потерь — постепенно, так, чтобы это не выглядело бегством, — на хорошо подготовленную позицию. И выдвинул тебя.
Только вот выдвинул — или подставил? Чтобы было, кому ответить?
Найдутся, конечно, правдолюбцы, пытающиеся доказать: «при тебе — не значит, что по твоей вине». Понимающие, что в пору твоего прихода процесс зашёл уже так далеко, что и любой другой на твоём месте не смог бы сделать ничего.
Почему? Потому, что подлинная власть в стране такого размаха существует всегда на местах, а не в центре. И раньше так было, а сейчас — тем более.
Практически сосуществование властей — центральной и местных — всегда основывалось на компромиссах. Центр в общем давал периферии жить по своим законам. То есть — по правилам, установленным властью на местах. Взамен за центральной властью признавалось право на общегосударственную политику, идеологию, в какой-то степени — на регулирование финансовых потоков. Но когда какая-то часть территории управляется по своим законам, правилам и традициям (всё равно, записанным или нет), воздействие центра на неё постоянно уменьшается. И в конце концов неизбежно становится слабее необходимого для поддержания государства как единого целого.
Ты (продолжал думать Третий) понимаешь это и сперва ищешь, ищешь, ищешь способы замедлить или вовсе остановить процесс распада. Ищешь в истории, в науке, в собственной фантазии… Что-то начинаешь понимать, чего-то, наверное, ещё не видишь.
Но процесс не ждёт до поры, когда ты овладеешь, наконец, предметом полностью.
Что говорит история? Простую истину: всякая империя держится на силе. И только на ней. На силе, в первую очередь, оружия. На армии. И на том, что принято деликатно называть службами безопасности. Войска внешние и внутренние. Полиция, разведка, контрразведка — или политическая полиция.