— А это что? — спросил Иван, показывая на керосиновую лампу.
— Да понимаешь, — развеселился Дима, — у нас часто электричество отключают. У меня и примус есть.
— Никогда такой штуки не видел.
— Это тебе не компьютер, Ванька. Такие вещи теперь на каждом шагу не встретишь. Промышленность их не выпускает за ненадобностью, а электричество все-таки отключают. Я в пустом доме нашел. Вишняков по ночам работает, ему свет нужен.
— Вишняков?
— Ну да. Забыл, конечно? Это директор Эрмитажа. Помнишь, у него нашли тогда мою бандуру. Машину времени мою нашли. Как догадались, где она, — до сих пор не понимаю…
— Ах, этот… — сказал Иван, холодея.
Баранов остался верен себе: он не допускал даже мысли о том, что Иван мог его предать. И этот Вишняков, видать, такой же: за все семь лет не проговорился.
Дима потыкал в картошку вилкой и полез на шкаф за чайником. Вознеся голову над шкафом, Дима произнес:
— Евгений Петрович! Картошка готова.
За перегородкой заскрипела койка. Баранов спрыгнул с табуретки с закопченным чайником в руках. Вместо ручки у чайника была прикручена непокорно вздыбленная проволока.
Когда появился Вишняков, Иван, смутившись, привстал. На заведующем был тот же коричневый костюм, что и семь лет назад. Похоже, он носил его не снимая.
— Сидите, сидите, — поспешно сказал Вишняков и оглянулся на Диму. Тот придвинул ему свой табурет, а сам пристроился на перевернутом вверх дном ведре.
— Чай, надеюсь, из пачки? — спросил Вишняков.
Дима возмутился.
— Евгений Петрович! Неужели я заварил бы гостю пыль?
— Какую пыль? — вмешался Иван.
Вишняков спокойно объяснил:
— Тут спекулянты продавали без талонов чайную пыль. А я много чая пью по ночам. Если эту пыль размешать с нормальным чаем, то получается вполне прилично.
— В этом квартале все колбасные талоны отоваривали чаем, — брякнул Дима. — Забыли?
«И это — разговор двух образованных людей, — подумал Иван. — Один доктор исторических наук, другой учился в нашем интернате…»
Он деликатно поковырял картофелину, которая без масла не лезла в горло.
— Кстати, — сказал вдруг Вадим с набитым ртом, — в газетах писали, что вы вернулись на Землю «почти без потерь». Как понимать это «почти»?
— Так понимать, что потери были, — сухо ответил Иван.
Вишняков быстро взглянул на Диму. Тот сразу подобрался, белесые брови шевельнулись.
— Да? — со странной интонацией переспросил Дима. — И большие?
— Один человек, — отозвался Иван, всем своим видом давая понять, что разговор перестал доставлять ему удовольствие.
Но тупица Баранов продолжал приставать.
— Он погиб в открытом космосе?
— Он вообще не погиб, — сказал Иван. — Мы были вынуждены оставить его там. По техническим причинам. Чтобы успеть спасти остальных.
Стало очень тихо. Баранов и Вишняков молча смотрели каждый в свою тарелку. Потом Баранов сказал:
— Ваня, извини мою назойливость. Но ведь я когда-то учился вместе с вами, и вы все мне не безразличны…
Иван поднял голову и посмотрел Диме в глаза. На это у звездолетчика еще хватило смелости.
— Это Герка, — выговорил Иван. — Гермоген Тищенко.
— Значит, это и был сам блистательный Терочкин, — задумчиво проговорил Вишняков, когда Иван ушел.
Они с Димой переговаривались через шкаф. Вишняков лежал на своей койке поверх байкового одеяла, а Дима мыл посуду.
Посуда была нежирная, что имело ряд неоспоримых плюсов, поскольку свои талоны на мыло они подарили соседке, обремененной годовалым дитятею. С того момента, как дитяте стукнул год, дополнительный талон на моющие средства автоматически перестал на него выделяться, и Клавдия в голос выла над младенцем:
— Идиот! Тебе не положено! Когда ты начнешь на горшок проситься, гадина! У, урод вонючий!
Эти рыдания и довели двух интеллигентов до акта неслыханного самопожертвования. В один прекрасный день Вишняков подстерег Клавдию на кухне, вручил ей два комплекта мыльно-моющих талонов и проникновенно сказал, когда она схватила его руку и увлажнила ее слезами:
— Клаша, я вас попрошу только об одном: не называйте больше ребенка идиотом. Пусть какает как свободная личность.
Кстати, именно этим благородным поступком и объяснялся засаленный вид Баранова.
— Да, вырос, вырос мальчик, — задумчиво сказал Вишняков и заскрипел койкой. — Я видел его однажды, семь лет назад. Вы ведь ровесники?
— Мы даже дружили, — мечтательно сказал Дима.
Вы ведь ровесники?
— Мы даже дружили, — мечтательно сказал Дима. — И Ванька всегда за меня вступался.
— Ну-ну, — произнес Вишняков. — Кстати, Вадим, я нашел одну любопытную статейку, как раз для вас. Вы разрешите мне почитать вам вслух, пока вы моете посуду?
Дима кивнул, нимало не заботясь о том, что Вишняков его не видит.
«Светлое радостное утро 28 июня 1937 года, — начал Вишняков, непонятно булькнув, видимо, от удовольствия. — Вся Сицилия с напряженным интересом следит за героическими археологическими изысканиями посланцев молодой республики Советов. Они заняты трудными беспрецедентными работами — раскопками античного города Гераклеи. Все они молоды — как и страна, пославшая их. Пожалуй, старше всех начальник поисковой партии, младший научный сотрудник объединения «Севзапархремдревность» Георгий Николаевич Кротов — ему 28 лет. «Кротя» — любовно называют его сослуживцы. Его полуобнаженный, сожженный беспощадным солнцем Сицилии торс, словно изваянный из коринфской бронзы, мелькает там и тут. Научная цель экспедиции — проследить и изучить по античным надписям развитие в Сицилии II века до н. э. классовой борьбы, которая с громом опрокинула Римскую империю.