— Парадные залы наверху.
— Мне не парадные… а откуда эти вещи?
— С юга Италии.
— Нет, я хотел спросить — откуда они у вас?
— Результаты раскопок, приобретения… — Вишняков показал на мальчика с дельфином. — Эту еще четыреста лет назад купил граф Шереметев… А что?
— Не знаю, — честно сказал Дима. — А надпись читали?
— Какую надпись? — удивился Вишняков.
Дима взял обломок штукатурки.
— Эту. «Что сирийцу морковь, то…» Знаете, как заканчивается?
— Как?
— «…то римлянину каша».
Вишняков поднял бесцветную бровь. По лбу побежали складочки.
— Просто здесь… — Баранов покраснел. — В общем, есть второй смысл. Не совсем приличный. Ну… я не могу сказать. Это-то у вас зачем хранится? Это же не искусство?
— Послушайте, молодой человек, — медленно заговорил Вишняков, — я хочу кое-что уточнить. Вы ведь изволите состоять членом СЮКа?
— Да.
— И больше нигде не состоите?
— Нет… а что?
— В таком случае, каким образом вы прочитали надпись? Она же не закончена.
— Я знаю это присловье, — сказал Дима. — Как же еще?
— М-м… — неопределенно отозвался Вишняков. — Для сюковца вы на удивление много знаете. Хотите чаю?
— Да, — сказал Дима. — Меня зовут Вадим Баранов, — спохватился он, сообразив, что не представился.
Вишняков утащил его в подсобку, где принялся потчевать скверным чаем и выспрашивать. Дима не хотел открывать незнакомому человеку все свои тайны и потому поначалу ссылался на какие-то несуществующие книги, которые якобы достал в библиотеке СЮКа, а потом, когда Вишняков легко уличил его в обмане, замолчал и наконец признался:
— Я не могу просто так взять и все вам рассказать. От этого могут, наверное, случиться неприятности.
Вишняков неожиданно сжал его руку, крепко, уважительно. Не так, как завуч в СЮКе, в конце учебного года вручая табель с отметками.
Баранов вскочил, как ужаленный.
— Мне пора, Евгений Петрович, — выговорил он. — Пожалуйста, помогите мне отсюда выбраться.
Вишняков, внешне спокойный, вывел его в большой подвал, оттуда — еще в один зал, где в темноте угадывалась гигантская статуя божества, а затем поставил лицом к двери и показал рукой:
— Идите по коридору, никуда не сворачивая.
Дима бросился бегом. Вишняков долго еще смотрел на дверь, за которой скрылся странный посетитель, и кусал губу.
В интернате Баранова ни о чем не спросили, только Артур, встретившись с ним возле спальни, покрутил пальцем у виска. Дима плохо спал ночью. Все пытался сообразить: стоит этот Вишняков доверия или нет. Вишняков был человеком извне, следовательно, принципиально иным, нежели сотрудники космической службы. С другой стороны, кто из товарищей по СЮКу мог бы сейчас понять Баранова и помочь ему? Разве что Иван…
В тяжких раздумьях Дима заснул, а наутро у него уже было готово решение, и он еле досидел до конца занятий. Прочие сюковцы с ним почти не разговаривали: девочки хихикали, собираясь стайками по углам, а ребята при виде Димы хмурились и отводили глаза.
У Вишнякова Баранов появился уже вечером. Музей был закрыт, однако подвальное окно горело, и Дима постучал туда. Он кое-что принес Евгению Петровичу. Нечто такое, что, возможно, облегчит их дальнейшее общение.
Сестерции и набор игральных костей оказали на Вишнякова странное действие. Несколько секунд он глядел на предметы, выложенные Димой на стол, а затем перевел ничего не выражающий взгляд на своего гостя.
— Могу я, в свою очередь, поинтересоваться, Вадим, откуда у вас эти вещи?
— Они мои, — просто сказал Дима. — Если вы насчет того, не спер ли я их, то нет. Сестерции заработал, а кости купил. Кстати — играете? Хотите, научу?
— Я? Нет… Не играю. Впрочем… Скажите, Вадим, я правильно понял, что некто расплатился с вами сестерциями?
Баранов несколько раз кивнул и прибавил:
— Вы же мне верите?
Вишняков задумчиво повертел монеты в пальцах.
— Пожалуй, верю… У ваших денег удивительно живой вид. Деньги в какой-то мере похожи на женщин: если их не вожделеть, они превращаются либо в хлам, либо в произведение искусства, но в любом случае перестают быть живыми.
— А, — сказал Баранов, — значит, вы тоже…
— Что — тоже? — уточнил директор Эрмитажа.
— Мертвяков не любите.
— Их никто не любит, Вадим, даже те, кто ими является. Поэтому люди теперь почти не улыбаются. Либо ржут, либо скалятся. А улыбка — знак живой души.
— Вы умный, — сказал Баранов. — Я тут подумал-подумал… Я вам все расскажу, Евгений Петрович. Дело в том, что у меня есть машина времени.
Вишняков слушал хорошо: внимательно, изредка перебивая вопросами. Под конец барановской повести он уточнил:
— Вы говорите о волнениях в Энне и Тавромении?
— Да. Кстати, что тогда случилось? Можно узнать подробнее?
— Хм, — отозвался Вишняков. — Ничего хорошего. Древнеримский бунт, бессмысленный и беспощадный.
— Я хочу туда вернуться, — помолчав, сознался Баранов. — Мне все равно, пусть даже бессмысленный и беспощадный, лишь бы с ними, а не с этими.
— Полагаете, такое возможно? — осведомился Вишняков.
Дима налег на стол грудью.
— Главное — получше спрятать машину времени. Чтобы на этот раз не нашли.
— А вы сумеете ее выкрасть? — спросил Вишняков азартно.
Перед сном Ваня Терочкин решился и заговорил с Барановым.
Перед сном Ваня Терочкин решился и заговорил с Барановым.