— Уголовник! — прошептал Дима.
Север и бровью не вел. Он рассматривал казарму, словно впервые в жизни ее видел, потом натолкнулся глазами на Эвмела, и Дима увидел, как высокомерный грек вздрогнул. Север сделал Эвмелу знак подойти. И в этот момент к выходу направился Децим Марцеллин. То есть, потерпевший. Ничего ужаснее Дима и представить себе не мог. Примерно так он воображал себе конец света.
Марцеллин равнодушно прошел мимо, скользнув по Северу глазами, и исчез за калиткой. Север, как будто ничего и не произошло, разглядывал новичка с головы до ног, а Эвмел, к великому удивлению Баранова, стоял перед ним, опустив голову, и дрожал. Север что-то спросил, тот торопливо ответил и вдруг поцеловал его в плечо. Север тихонько встряхнул его, оттолкнул от себя и ушел.
— Выкладывай четыре асса, варвар, — сказала Эдоне с торжеством в голосе. — Сегодня я налью тебе фалернского…
Дима положил на стойку сестерцию, обошел ее и направился к своему столику. Эдоне шла за ним с двумя наполненными стаканами в руках. Возле стола оба остановились. Она осторожно поставила стаканы. Эдоне ростом была Диме по плечо, и внезапно она, невысокая, крепкая, широкоскулая, показалась ему очень красивой. Еще мгновение назад он не знал, что сказать и как себя вести — и вот уже он протянул руку, взял ее за подбородок и поцеловал в губы. Харчевница слегка покраснела.
Взяв стаканы, она вручила один Диме, второй оставила себе.
— Удачи тебе, гладиатор, — сказала Эдоне и, перед тем, как выпить, чуть плеснула вином себе под ноги.
Взяв стаканы, она вручила один Диме, второй оставила себе.
— Удачи тебе, гладиатор, — сказала Эдоне и, перед тем, как выпить, чуть плеснула вином себе под ноги.
Север появился «У Кота» ближе к ночи. Он пребывал в крайне дурном настроении, но нужно было обладать особой чуткостью, чтобы заметить это. Он устроился напротив Баранова, скорее, по привычке, чем из расположения к нему, безмолвно проглотил пять сырых яиц и вышел. Дима отодвинул от себя стакан и тоже поднялся из-за стола.
Север ждал его на улице. Они молча прошли несколько кварталов и остановились на холме, откуда начинался крутой спуск к морю. Внизу смутной кучей мусора темнела покосившаяся хибара, где жили известный всему городу придурковатый прорицатель и его черная рабыня.
— Север, — заговорил Дима, — почему он не подаст на тебя в суд?
Север склонил голову набок.
— Кто? Децим Марцеллин? Ха! — Он помолчал и добавил: — А ты хоть знаешь, варвар, как меня зовут? — И с расстановкой произнес: — Гай Север Марцеллин Квиет. Я подделал завещание, если тебе это интересно, после чего утратил часть своих имен.
Он отвернулся, насвистывая сквозь зубы. Дима, изнемогая от смущения, тихонько сталкивал камешки с обрыва.
— Он мой брат, — ровным голосом добавил Север и прищурился. — Он все же нашел способ, как отомстить мне.
— А что он тебе сделал?
— Ты видел, кого он продал Воконию?
— Видел.
— Это мой учитель, — угрюмо сказал Север, глядя себе под ноги. — Наш отец обещал отпустить его на свободу. — Он скрипнул зубами.
— Разве гладиаторская школа — это так уж страшно? — спросил Баранов.
— Да! — резко ответил Север. — Это очень страшно! Потому что мы живем в казарме! «Одной семьей»! — Он скривил рот. — Всегда под надзором! Как скотина! [31] Впрочем, я и забыл, что для тебя это нормально.
— Так ведь и ты, кажется, не очень страдаешь? — заметил Дима.
— На меня плевать, — отозвался Север.
— Что ты собираешься делать? — воодушевленно спросил Дима, уже захваченный планами спасения Эвмела.
Но Север опять был прежним.
— Я? — удивленно переспросил он. — Если Эвмел не угодил этому придурку, своему господину, то при чем тут я? Пусть выкручивается, как хочет.
И он начал спускаться с холма к морю.
Когда Эвмел повесился, никто из товарищей Баранова не удивился. Такие случаи в школе бывали. Север даже не подошел с ним проститься, он просто завалился спать и мирно проспал до утра.
На следующий день Дима сунулся к нему с переживаниями, но Север отвернулся и сообщил, что он все это предвидел. И посоветовал Диме идти куда-нибудь поближе к Тартару в приятном обществе фурий и гарпий.
Баранов последовал его совету. Его терзали гарпии сомнений и фурии раскаяния. Как проклинал он себя за то, что скверно учил древнюю историю! Потешался, болван такой, над карточками-датами, кое-как зацарапывал в конспект объективные предпосылки и исторические значения, рисовал в учебниках усы, очки и противогазы.
Сейчас до Гераклеи доходили какие-то слухи о волнениях в Энне и Тавромении, [32] на другом конце Сицилии, а он, Баранов, не мог вспомнить, что это за волнения, вылились ли они во что-либо существенное и кто их там возглавлял.
Из всех руководителей разного рода восстаний он вообще помнил только Спартака и Стеньку Разина.
Север, почерневший и похудевший, угрюмо слонялся по казарме. Как-то он, лоснящийся от оливкового масла, которым Мосхид растер его после массажа, вдруг подошел к Диме и заговорил с ним, понизив голос:
— Слушай, Вадим. Через день-два казарму оцепят и запрут.
— Откуда ты знаешь?
Север хмыкнул.
— От Марцеллина. В Энне, похоже, что-то серьезное. Нас здорово боятся. Через пару дней будет уже не выйти, так что решай сам. Я нашел лодку…